Страница 54 из 88
провинциальное общество, и вечера проходили чрезвычайно приятно. Предоставляю
читателю судить о положении нашем с Шевченком, когда волей-неволей, представленные
некоторым из цветков и растений, игравших не блистательную роль в нашем
иллюстрированном стихотворении, мы должны были играть с ними в petits jeux 1 и
выдерживать легкие намеки не весьма приятного для нас свойства. Это было, однако ж,
ничего; но нам жутко пришлось от двух сестер, которых назвал я тепличными
высокомерными розами и которые, к стыду моему, оказались милыми и образованными
девушками. Обладая тактом и по совету матери, они не только не показывали вида
недовольства от нашей шутки, напротив, обращались с нами ласково и с необыкновенной
любезностью. Возвратясь как-то домой с одного очень приятного вечера, Шевченко начал,
не раздеваясь, молча ходить по комнате и на вопрос мой, что с ним, отвечал:
— Лучче б оті дівчата вилаяли нас на усі боки.
И мы после небольшого совещания решились ехать к этому семейству и чистосердечно
покаяться в своем прегрешении. Но по странному настроению судьбы мать этого семейства
предупредила нас и прислала просить Тараса и меня приехать к ней запросто обедать.
Шевченко получил заказы сделать портреты обеих барышень, и все неприязненные
отношения были кончены.
1 Маленькая игра (франц.).
В это же время познакомился с нами и бывал у нас С. С. Громека, тогда еще подпоручик
какого-то пехотного полка. Окончив занятия в Чернигове, Тарас Григорьевич уезжал к
дружески знакомому семейству Лизогубов в Седнев, где и работал, а я оставался в
Чернигове и собирал по окружностям этнографические заметки. Потом я заболел. Шевченко
приехал и прожил со мною, пока мне сделалось лучше. Тогда же он снял с меня
превосходный портрет карандашом и снова отправился в Седнев, а я после Фоминой уехал в
112
Киев. У меня в тетради осталась песня, написанная его рукою. Она напечатана в 3-м номере
«Основы», но уже по другой редакции. Вот как вылилась она у Шевченко:
Не женися на багатій,
Бо вижене з хати,
Не женися на убогій,
Бо не будеш спати.
Оженись на вольній волі,
На козацькій долі;
Яка буде, така й буде,
Чи гола, то й гола.
Та ніхто не докучає
І не розважає —
Чого болить і де болить,
Ніхто не питає.
Удвох, кажуть, і плакати
Мов легше неначе,
Не потурай: легше плакать,
Як ніхто не бачить.
Когда Шевченко возвратился из Седнева, мы встретили его старого товарища —
художника Сажина — и скоро поселились все вместе на Крещатике, в улице, называемой
«Козине болото».
Здесь началась новая жизнь с чрезвычайно поэтической обстановкой. Шевченко задумал
снять все замечательные виды Киева, внутренности храмов и интересные окрестности.
Сажин взял на /117/ себя некоторые части, и оба художника пропадали с утра, если только
не мешала погода. Я отправлялся то к знакомым профессорам, то разыскивал старинные
книги, то ходил на Днепр к рыбакам и ездил на лодке, то искал интересных встреч с
богомольцами, которых десятки тысяч стекаются в Киев летнею порою. Ничего не бывало
приятнее наших вечеров, когда, возвратясь усталые домой, мы растворяли окна,
усаживались за чай и передавали свои дневные приключения. Когда Шевченко рисовал
внутренность коридоров, ведущих в Ближние и Дальние пещеры, я сопутствовал ему с
целью изучить любопытные группы нищих, занимавших иногда большую половину
коридоров и имевших как бы свои привилегированные ступеньки. При странном
освещении, в котором полумрак галерей, обсаженных деревьями, прерывался вдруг потоком
света и яркий треугольник прорезывал наискось часть коридора, группы калек с
оригинальными лицами, с лохмотьями и умоляющими голосами — этим особенным
нищенским речитативом — представляли чрезвычайно своеобразное зрелище. Несколько
медных грошей приобретали нам расположение этой шумной и оборванной толпы, в голосе
которой, мимо грязи, отвратительного уродства, иногда приобретенного нарочно, из
корысти, мимо порочных наклонностей, встречались индивидуумы, драгоценные для
художника и вообще для наблюдателя. Но извлекать пользу из встреч с жалким
человечеством надо было умеючи. У нищих существуют или, по крайней мере,
существовали свои ассоциации, и в известном кружке все зависело от атамана или
старшины, который обращался деспотически с своими собратами. Один слепой старик
зверского вида, но умевший скорчить самую постную физиономию, гудевший, как бочка, в
минуты гнева и чуть не пищавший, когда канючил у прохожих, — предводительствуя
небольшой толпой нищих, больно колотил их огромной палкой, не разбирая правого и
виноватого. Особенно это случалось в те часы, когда отойдут обедни, а до вечерень еще
времени много. Мы, бывало, часто спрашиваем у нищих, зачем они терпят такого забияку,
но нам отвечали: «Пусть уже дерется, недолго осталось, на маковея (1 августа) выберем
113
другого». Атаман этот, по словам его товарищей, не годился в городе, но в деревнях с ним
было любо, потому что он имел обширное знакомство. Тараса поразила его физиономия, и
он снял с него портрет. Но, действительно, лицо это было исполнено такой подлости и
отвержения, что Шевченко, минут через пять по окончании, разорвал его на части.
— Се такий супес, що за шага заріже чоловіка, дарма що сліпий.
Он много набрасывал фигур, и я не знаю, куда девались эти очерки.
По временам, однако ж, на Шевченко нападала лень, и он так бывал рад дождливым
дням, что не вставал с постели и читал или новые журналы, или необходимые ему
исторические сочинения, доставать которые лежала обязанность на мне. Но случалось, что
он пропадал из дому суток по двое, и это меня беспокоило, потому что общей кассой
заведовал я, а он никогда не брал с собой больше двугривенного, из которых часть
употреблял на продовольствие, а остальные раздавал бедным. Случалось, что он заходил
далеко в окрестности, но иногда встречал кого-нибудь из знакомых и пировал с ними. Он не
любил никаких расспросов. /118/
Собственно о своем костюме он заботился очень мало, так что надобно было надоедать
ему, если предстояла необходимость заказать какие-нибудь вещи. На деревенских
помещичьих балах он не слишком церемонился, но в Киеве другое дело. Было у нас
несколько знакомых из высшего круга. Вот иной раз с утра Тарас Григорьевич и говорит,
что, поработав хорошенько, не мешало бы вечерком пойти куда-нибудь в гости. Я так и
прилажу и ожидаю. Возвратится Тарас.
— А не хочеться мені натягать отого фрака, щоб він слиз.
— Так и не надо.
— А, може б, піти запросто.
— Я вижу, что тебе не хочется, ну и посидим дома.
— А справді! Ходім лучче на Дніпро, сядем де-нибудь на кручі і заспіваєм.
И нередко вместо чинного салона мы отправлялись к Днепру, садились на утес и при
виде великолепной панорамы пели песни или думали каждый свою думу. Но, случалось,
посещали и так называемые аристократические дома, где Шевченко принимали с
уважением, но где народный поэт тяготился присутствием чопорных денди и барынь, и раза
два только я помню его разговорчивым и любезным в этом обществе. Никогда не забуду, как
однажды, сидя в довольно большом кругу за чаем, он подошел ко мне и спросил шепотом:
— Аже ото ром?
— Ром.
— Дивись же, ні один сучий син не всипа (не наливает).
— Да.
— Знаєш же, і я не питиму.
— Почему ж и не подлить немного.
В это время хозяйка пододвинула ему флакон.
— Тарас Григорьич, не угодно ли с ромом.
Тарас посмотрел на меня.
— Дякувать! Душно, — сказал он.
Здесь была одна интересная особа, и Шевченко увлекался разговором. Держал себя он в