Страница 52 из 88
кибитке, не слыхал ничего происходившего, а его возница старался только не отстать.
Метель усиливалась. Мы с Тарасом Григорьевичем предлагали дамам обычное средство:
пристать у какой-нибудь скирды сена, развесть огонь и греться до утра; но дамы и слышать
не хотели, надеясь, что как-нибудь добьемся. При свете спички, которую удалось мне зажечь
в шапке, посмотрел я на часы. Было за полночь. А мы выехали часов около 7... и ни
признака жилья, ни собачьего лая, столь отрадного путнику, сбившемуся с дороги.
Дамы начали было ободряться при мысли, что, одетые тепло, мы не замерзнем, что с
полуночи волки не так уже бродят, и мало-помалу пошли рассказы. Тарас Григорьевич запел
«Ой не шуми, луже!», мы начали ему вторить... Но тут ураган разразился с ужасной силой,
лошади остановились, песня наша замолкла, и вой порыва, пронесшегося мимо, показался
нам воем голодных волков. Кибитка Виктора Алексеевича чуть не наехала на нас. Лошади
ни с места. Мы врезались в сугроб, какие обыкновенно образуются во время метели по
низменностям. Общими силами вытащили мы санки и снова поехали шагом.
— А щ6, Тарасе? — спросил я, усаживаясь весь в снегу на свое место.
А он в ответ запел мне строфу из запорожской песни:
Ой которі поспішали,
Ті у Січі зимували,
А которі зоставали,
У степу пропадали.
Отчаяние начало овладевать нашими спутницами, и много надо было усилия Шевченку
успокоить их. Он начал импровизировать «Метель» и сложил несколько строф, которые,
однако же, разнеслись вслед за порывами бури, потому что впоследствии ни он, ни мы не
могли их вспомнить. Кажется, что у меня уцелели некоторые отдельные стихи, но не
привожу из боязни, чтобы не вмешалась какая-нибудь строчка собственного сочинения.
108
Знаю только; один куплет выражал мысль, что козакам и умирать было бы хорошо в
обществе таких милых спутниц.
Мы подавались вперед, решительно не зная направления, но чем далее, тем с большей
надеждой на спасение, потому что близко было к рассвету. . Наконец, дамы наши усмотрели
в стороне огонек... Кончено, спасены. Кучер приударил лошадей, которые, почуяв близость
отдыха и корма, несмотря на изнурение, пустились бежать рысью, и скоро мы выбрались к
постоялому двору на почтовой Киевской дороге. Весь фасад был освещен, в окнах мелькали
тени, за воротами слышались возгласы суетившихся извозчиков. Хотя до /112/ дома
оставалось недалеко, но мы решились отдохнуть часа два на постоялом. Рыцарь большого
штофа спал как убитый, и из кибитки его раздавался богатырский храп, который
звукоподражал завыванию бури разными голосами. Виктора Алексеевича едва разбудили, а
когда он ввалился к нам в теплую комнату, то усердно смеялся, узнав, как долго мы
блуждали, и остроумно начал доказывать, что нет ничего на свете блаженнее мочемордия.
Скоро представился ему еще случай привести одно доказательство. Когда перезябшие дамы
попросили чаю, на постоялом дворе не оказалось его, потому что хозяин держал только
самовар, предоставляя проезжим возить с собою припасы; зато водки было сколько угодно.
Но я достал чаю у какой-то проезжей барыни, которой рассказал наше приключение, и два
часа, проведенные нами до рассвета в корчме, принадлежат к одним из приятнейших в моей
жизни. Мы их вспоминали не раз с Шевченком.
Но сошлись мы с Тарасом Григорьевичем теснее в 1846 г. Однажды неожиданно заехал
он ко мне перед масленицей — бледный и с обритою головою по случаю недавней горячки.
Тогда он постоянно носил черную бархатную шапочку. Я и не знал, что он, больной, в
нескольких верстах лежал, в Переяславском уезде. Во время болезни Шевченко написал
много стихотворений. В этот и последний раз он заехал ко мне в Исковцы с целью
пригласить меня сопутствовать ему по Малороссии: он располагал срисовывать древнюю
утварь по церквам и монастырям, а для меня какое бы то ни было путешествие сделалось
необходимостью. На этот раз мы рассчитывали ехать в Чернигов на короткое время, а оттуда
в Киев. Мы тотчас же составили план отправиться в Лубны на ярмарку, потом посетить
Нежин, дорогой для меня по воспоминаниям. В Лубнах съехалось много помещиков,
приглашениям не было конца, но мы отделались и выехали прямо в Нежин, который тоже
развернулся на масленице. Но здесь я не могу не занести одного факта. В то время, как в
Прилуках перепрягали нам лошадей — это было ночью, — в соседней улице случился
пожар. Горела убогая лачужка. Народ сбегался, но тушили и помогали преимущественно
евреи, потому что в лачуге жил их единоверец. Мы прибежали на пожар в свою очередь, и
Тарас Григорьевич бросился спасать имущество погорельцев. Он наравне с другими
выносил разный хлам и по окончании держал речь к христианскому населению, которое
как-то неохотно действовало... Шевченко горячим словом упрекал предстоявших в
равнодушии, доказывал, что человек в нужде и беде, какой бы ни был нации, какую ни
исповедовал бы религию, делается нам самым близким братом.
Приезд Шевченка в Нежин не мог остаться тайною. Двери наши не затворялись; в
особенности нас посещали студенты и в числе их Н. В. Гербель, бывший тогда в последнем
курсе. В четверг мы отправились в собрание. Тут случилось маленькое происшествие. Кто-
то из начальствующих лиц не хотел было впустить Шевченка на том основании, что
последний был в бархатной шапочке, но щекотливому сему мужу объяснили, что Тарас
Григорьевич, в каком бы ни был костюме, делал честь своим посещением. Поэт много
смеялся этому приключению. На другой день мы все разъезжали по гостям, и тогда же он
написал Гербелю в альбом четыре стиха из одной своей пьесы: /113/
За думою дума роєм вилітає.
Одна давить душу, друга роздирає,
А третяя тихо, тихесенько плаче
109
У самому серці, може, й бог не бачить.
Надобно сказать, что Шевченко, кроме полнейшего бескорыстия, не любил и даже
боялся всевозможных денежных расчетов, и если ему случалось сходиться с кем-нибудь и
быть некоторое время вместе, — он отдавал товарищу свои деньги и просил избавить его от
всех житейских забот. Когда мы выехали из Лубен, он отдал мне свою кассу, которая, как и
моя, была не в блистательном положении, но при умеренной жизни нам должно было
хватить денег по май месяц. Признаюсь, что я и сам небольшой мастер обращаться с
деньгами, но как-то более Шевченка боялся за истощение наших средств, и потому, приняв
на себя казначейскую обязанность, начал некоторым образом скупиться, в особенности не
выходить из бюджета, составленного на масленичные увеселения. Тарас одобрил мой план,
и мы жили довольно расчетливо, по нашему крайнему разумению. Как теперь помню,
проснулись мы в субботу довольно рано, и пока не являлись гости и нам не предстояло еще
отправляться к знакомым, я хотел пойти в лавки купить некоторые припасы, потому что мы
решились выехать после бала в Чернигов и, таким образом, заключить масленицу. Выходя
из дому, я просил Шевченка приготовить чай.
— Не хочеться мені уставать, — проговорил он, — щось я утомився, так би і кабанував
цілісінький день. Нехай приносять самовар, а прийдеш — сам — і зробиш чаю.
Я согласился и вышел.
Возвращаюсь минут через двадцать. Тарас Григорьевич был одет. За столом сидел
какой-то юнкер, пил чай и подливал себе в стакан рому из графинчика, поданного
услужливым номерным.
— От нам бог і гостя послав, — сказал мне Шевченко.
Юнкер счел нужным мне отрекомендоваться. К нам часто являлись посетители, но при
взгляде на последнего у меня возникло какое-то темное подозрение, что посетитель этот
был привлечен не собственно желанием познакомиться с украинским поэтом, а с другой