Страница 50 из 88
барыни, которые иначе не говорили, как по-французски, и те с любопытством ожидали
появления Шевченко. Поэт, видимо, был тронут блистательным приемом, и после обычного
представления хозяйке, которая решительно не понимала, кого ей представляли, Шевченко
уселся в кругу дам в обществе С. Л. Закревской. Целый день он был предметом всеобщего
внимания, за исключением двух-трех личностей, которые не признавали не только
украинской, но и русской поэзии и бредили только Гюго и Ламартином. Скоро Шевченко
сделался как свой со всеми и был точно дома. Многие хорошенькие особы читали ему
наизусть отрывки из его сочинений, и он в особенности хвалил чистоту полтавского
наречия. Влияние этой чистой речи отразилось на его последних произведениях, а в первых
заметно преобладание заднепровского говора. После ужина одна веселая мужская компания
увлекла Шевченка в свои комнаты, куда услужливый буфетчик отпустил приличное
количество увеселительных напитков. Среди шумных тостов и приветствий Тарас подсел ко
мне и сказал, что он не надеялся встретить такого радушия от помещиков и что ему очень
нравились иные «молодиці і дівчата». Вообще он был в духе и не говорил иначе, как по-
украински.
Здесь надо сказать несколько слов о небольшом кружке, который овладел Шевченком.
Тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и
пользовавшихся всеобщим расположением, принадлежал к числу тех собутыльников,
которые, не находя ли деятельности в тогдашней среде, не успев ли отрешиться от юной
разгульной жизни, единственным наслаждением находили удовольствие похмелья и девизом
своим избрали известную латинскую пословицу «In vino veritas». Слабость эта, извиняемая
в дворянском быту, а в то время заслуживавшая даже особенную похвалу, не вредившая
никому, не мешала, однако же, членам упомянутого кружка быть приятными собеседниками
почти весь день, потому что они могли выпивать очень много и только уже вечером
нализывались до того состояния, когда язык прилипает к гортани и в глазах двоятся
предметы. Кружок этот носил название «общества мочемордия» вследствие того, что на
языке его не существовал глагол пьянствовать, а заменялся фразой «мочить морду», и
каждый удалой питух назывался «мочемордой» или, по крайней мере, имел право на это
название. В противоположность — неупотребление спиртных напитков называлось
«сухомордие или сухорылие». Члены, смотря по заслугам, носили титулы мочемордия,
высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейшества. В награду усердия у них /107/
существовали отличия: сивалдай в петлицу, бокал на шею и большой штоф через плечо. В
известные дни или просто при съездах они совершали празднества в честь Бахуса, и вот как
сзывались мочеморды на эти празднества: бас гудел «ром! пунш! ром! пунш!», тенора
104
подхватывали «полпиво! полпиво! глинтвейн! глинтвейн!», а дисканты выкрикивали «бела,
красна сладка водка!». Великий магистр произносил приличную речь, и мочеморды
предавались своим возлияниям. Все горячие напитки считались достойными, но
существовало одно условие, вследствие которого истый мочеморда для поддержания чести
общества не должен был употреблять простой водки, а непременно настойку, если не
действительную, то хоть прикрытую этим названием. Так, напр., в случае сильного
недостатка мочеморда пил гривенниковку, т. е. простую водку, в которую, за неимением под
рукой никакой специи, вбрасывался гривенник. Старейшиной тогда был В. А. Закревский,
носивший титул-высокопьянейшества и получивший большой штоф через плечо. Умный и
благородный человек, гусар в отставке, Закревский целый день бывал душою общества, и
все, кто слушал его рассказы о похождениях мочеморд в обоих полушариях, хватались за
бока от смеха, и в те минуты от него нельзя было оторваться. С крестьянами он обходился
необыкновенно кротко и иначе не отзывался к ним, как с какою-нибудь шуткой. Однажды
при мне, где-то на балу, после ужина пошли мы в свои комнаты. Закревский горевал, что
мало съехалось истинных мочеморд, «все этакое сухорылие», и собирался ложиться спать
«черт знает в каком положении!». Слуга его встретил нас шатаясь. Закревский расхохотался.
— Каков поп, таков и приход! — проговорил он и, достав из кармана полтинник,
прибавил: — О! достойный сын Бахуса! Ступай же и мочи морду до рассвета.
Это была чрезвычайная редкость в то время, когда иные помещики, пившие без
просыпу, строго наказывали людей, если последние хоть изредка пробовали подражать
господам своим.
К В. Закревскому сошлось несколько истых мочеморд отпраздновать знакомство с
Шевченком, и как все это были веселые, порядочные люди, то мы и остались пировать с
ними до рассвета.
Два дня пробыли мы вместе с Шевченком в Мосевке и, расставаясь, дали слово друг
другу повидаться при первой возможности, указав разные местности, где располагали быть
в известное время приблизительно. Заезжал он потом ко мне, провожал я его к общим
знакомым, и в эти-то поездки я успел поближе всмотреться в эту интересную личность, о
которой еще до появления в Малороссии ходили разноречивые слухи. Осторожный ли от
природы или вследствие гнетущих обстоятельств молодости, сложившихся такой тяжелой
долей, Шевченко при всей видимой откровенности не любил, однако же, высказываться.
Мне как-то удалось сразу подметить эту черту, и я никогда не беспокоил его никакими
вопросами, пока он сам не начинал разговора. Помню, однажды осенью у нас в доме долго
сидели мы и читали «Dziady» Мицкевича. Все давно уже улеглись. Тарас сидел облокотясь
на стол и закрыв лицо. Я остановился перевесть дух и покурить. Только что я прочел сцену,
когда Густав рассказывал священнику свою последнюю встречу с милой. /108/
— А що, ти втомивсь і хочеш спать? * — спросил он меня.
— Нет, — отвечал я, — а хочу покурить.
— І справді. А знаєш що? може б, випить чаю! Так, мабуть, хлопчик спить уже,
сердешний.
— Разве же и без него мы не сумеем. Погоди, я соберу припасы, поставим самовар.
— От і добре! Порайся ж ти тутечки, а я побіжу по воду до криниці.
— Вода есть, а на дворе слышишь какой ветер.
— Байдуже. Хочу пробігатись.
И Тарас Григорович, отыскав ведро, пошел садом. Вскоре ко мне донесся звучный его
голос, напевавший любимую тогда им песню:
Та нема в світі гірш нікому,
Як сироті молодому.
105
Общими силами приготовили мы чай, и, когда уселись за стол, он, позабыв о
Мицкевиче, начал мне рассказывать все свое прошедшее. Лишним будет говорить, что
рассвет застал нас за беседой, и тогда только я вполне понял Тараса. Но Шевченко уже
разочаровался в некоторых наших панах и посещал весьма немногих. Не отсутствие
радушия или внимания, не какое-нибудь высокомерие оттолкнули его, а печальная власть
бывшего крепостного права, выражавшаяся в той или другой неблаговидной форме,
приводила эту благородную душу в самое мрачное настроение. Хоть перед ним везде все
старались показывать домашний быт свой в праздничном виде, однако трудно было
обмануть человека, подобного Шевченку, который, выйдя сам из крепостного сословия,
очень хорошо знал кулисы и декорации на сцене помещичьей жизни.
* Шевченко со мной всегда говорил по-украински, и потому я иначе и не могу передавать его речи.
Мне очень памятен один случай. В уездном городке Лубны, не желая отстать от других,
один господин пригласил Шевченка обедать. Мы пришли довольно еще рано. В передней
слуга дремал на скамейке. К несчастию, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего
слугу, разбудил его собственноручно по-своему... не стесняясь нашим присутствием... Тарас
покраснел, надел шапку и ушел домой. Никакие просьбы не могли заставить его