Страница 49 из 88
женщинами этих семейств начиналось стремление к национальной литературе; они
наперерыв читали «Кобза-/104/ря» Шевченко, изданного в Петербурге и встреченного
критикой единодушным глумлением. Что украинки читали родного поэта — казалось бы
делом весьма обыкновенным и, по-видимому, естественным; но кто знает строй тогдашнего
общества, тот не может не подивиться. Дети достаточного сословия, особенно девочки, от
кормилицы поступали или к иностранным нянькам, или к таким, которые говорили по-
русски, и каждое украинское выражение вменялось им в проступок и влекло за собою
наказание. Еще мальчики могли научиться по-украински, но девочкам предстояло много
труда понимать «по-мужицки», хотя ничто не мешало сохранять родной акцент и до
глубокой старости. В то время, кроме «Энеиды» Котляревского, которой девицам читать не
давали, на украинском языке были уже повести Квитки, «Полтава» и «Приказки» Гребенки,
имелись везде рукописные сочинения Гулака-Артемовского; но все это читалось как-то вяло
высшим кругом. Появление «Кобзаря» мигом разбудило апатию и вызвало любовь к
родному слову, изгнанному из употребления не только в обществе высшего сословия, но и в
разговоре с крестьянами, которые старались, и, конечно, смешно, выражаться по-
великорусски. Смело могу сказать, что после появления «Кобзаря» большинство принялось
за повести Квитки. В 1843 году Шевченко уже знали украинские паны; для простолюдинов
поэт и до сих пор остается неизвестным, хотя все произведения его доступны крестьянину и
доставили бы ему большое наслаждение. К этому же году относится и первая моя встреча с
Шевченком в Полтавской губернии. Был июнь на исходе. На Петра и Павла в одном
старинном доме у Т. Г. Волховской съезжались помещики не только из Полтавской, но из
Черниговской и даже из Киевской губернии, и празднество продолжалось несколько дней.
102
Дом этот был последним в своем роде; восьмидесятилетняя хозяйка его — явление тоже
невозможное в настоящее время, и потому читатель не посетует, если я очерчу слегка быт
знаменитой некогда Мосевки. 12 января день именин хозяйки и 29 июня, кажется, день
именин покойного Волховского праздновались со всевозможною пышностью; и в эти дни
собиралось в Мосевке до 200 особ, из которых иные паны приезжали в нескольких
экипажах в сопровождении многочисленной прислуги. Все это нужно было разместить и
продовольствовать. В последнее время хозяйка была почти слепая; страстная охотница до
карт, она уже не могла играть сама и только просиживала далеко за полночь возле игравших,
услаждая слух свой приятными игорными возгласами и утешаясь каким-нибудь казусом.
Старушка мало уже и помнила, зная только самых близких гостей, а о большой части
посетителей, особенно из молодежи, никогда и не слыхала; она не входила ни во что, и
прием гостей лежал на обязанности экономки и дворецкого. У последних люди поважнее
пользовались еще вниманием по преданию, но мы, номады, должны были размещаться по
собственному разумению и по утрам бегать в буфет добывать с боя стакан чаю или кофе.
Разумеется, четвертак, полтинник играли роль; но иногда гостей было так много,
беспорядок доходил до такого хаоса, что и подкупленные лакеи ничего не могли сделать для
своих клиентов. Но эти житейские неудобства выкупались разнообразным и веселым
обществом, которое с утра собиралось в гостиных комнатах, где дамы и девицы, одна перед
другой, щеголяли любезностью, красотою, изысканностью и роскошью туалета. Балы Т. Г.
Волхов-/105/ской были для Малороссии своего рода Версалью: туда везлись на показ самые
модные платья, новейшие фигуры мазурки, знаменитейшие каламбуры, и там нее бывал
иногда первый выезд девицы, которая до того ходила в коротеньком платьице и кружевных
панталонцах. Там завязывались сердечные романы, происходили катастрофы,
провозглашалась красота и установлялась слава танцоров и танцорок. Да, подобные балы
уже не повторяются, потому что теперь немного найдется охотников ехать за полтораста
верст с семействами на трехдневный пляс, да и вряд ли отыщется помещик, готовый
бросить несколько тысяч рублей на подобные удовольствия. Огромная, в два света, зала едва
могла помещать общество, хотя немалая часть гостей занимала другие комнаты и много
мужчин играло в карты по своим квартирам. Старинная мебель, цветы, прошловековые
зеркала и занавесы — все это при освещении и новейших костюмах, под звуки музыки
представляло необыкновенно интересный вид... И вдруг среди толпы разряженных дам и
расфранченных кавалеров является истопник в простой крестьянской одежде, в дегтяных
сапогах, с длинной кочергой и, расталкивая раздушенную толпу, отправляется к печке,
садится на паркете на корточки и, помешивая головни, понюхивает себе табак из рожка,
вынутого из-за голенища. Дождавшись флегматически времени, истопник полезет на
лесенку, закроет трубу и, сложив на плечо свои доспехи, отправляется обратно тем же
порядком, не обращая внимания на происходящее, как человек, добросовестно
исполнивший свою обязанность. Зимние балы были блистательны, но летние гораздо
веселее, потому что после танцев, на рассвете, общество выходило на лужайку перед домом,
уставленную цветами, гуляло по саду, и тут договаривались при блесках утренней зари те
речи, которые как-то замирали в душной бальной атмосфере. В описываемое время
встретил я в Мосевке С. А. Закревскую, которая тогда напечатала в «Отечественных
записках» свою «Институтку» и затронула в ней несколько лиц, обыкновенно посещавших
старуху Волховскую. Она же сказала мне, что ждали из Петербурга Гребенку, который, нет
сомнения, приедет в Мосевку. С Гребенкой мы были знакомы как воспитанники одного
заведения, и хотя он вьшел гораздо прежде меня, но мы жили с ним на одной квартире. Он
тоже в своих рассказах описал не одну личность из общества собиравшегося в Мосевке. В
особенности нападали они с Закревской на одну барыню, тип уже исчезнувший, известную
в Малороссии под именем всесветней свахи.
Общество собралось многочисленное. По протекции одного приятеля я имел комнатку
неуютную, но отдельную, так что, несмотря на неудобства, все-таки я был помещен лучше
103
многих. Помню, что после шумного завтрака я отправился к себе покурить и почитать.
Проходя мимо главного подъезда, я услышал голоса: «Гребенка! Гребенка!» — и
остановился. Евгений Павлович подъезжал к крыльцу в сопровождении незнакомца. Они
вышли. Спутник его был среднего роста, плотный; на первый взгляд лицо его казалось
обыкновенным, но глаза светились таким умным и выразительным светом, что невольно я
обратил на него внимание. Гребенка тотчас же поздоровался со мною, взял за плечи и,
толкнув на своего спутника, познакомил нас. Это был Т. Г. Шевченко. Последний знал меня
по стихотворному посланию к нему, напечатанному в «Молодике», и /106/ крепко обнялся
со мною. Дорожным надо было умыться и привести в порядок костюмы. Я пригласил их в
свою комнату. Гребенка скоро ушел вниз, а Тарас Григорьич остался со мною. Я упомянул о
своем стихотворении не из самолюбия, напротив, я считаю его слабым, но потому что это
было первое печатное заявление сочувствия и уважения украинца к народному поэту, и
Шевченко несколько раз произнес мне свое искренное «спасибі», которое, как известно всем
знавшим его близко, имело особенную прелесть в устах славного Кобзаря. Но недолго мы
разговаривали. Весть о приезде Шевченко мигом разлилась по всему дому, и квартира моя
вскоре наполнилась почитателями, приходившими познакомиться с родным поэтом. Пришел
и Гребенка, и мы отправились в залу. Все гости толпились у входа, и даже чопорные