Страница 42 из 88
порешили в видах поощрения сделать складчину. Когда собралось порядочное количество
медных монет и смельчака ни одного не оказалось, то Шевченко, выступив вперед, изъявил
желание войти в пещеру. Некоторые не хотели подвергать мальчика опасному риску, другие
возразили: «Воно мале, до него нечистая сила не коснется». Чтобы более отдалить всякое
подозрение, он просил, чтобы к нему привязали веревку, которою, в случае опасности,
могли бы вытащить его. Отправясь на веревке в пещеру и убравши в сторону все остатки
стряпни своей, он вышел, объявив, что в пещере ничего не оказалось, за что и получил
порядочный куш складчины от удивленной его смелостью толпы.
Веруй глубокоразумно, писал он мне в одном письме из Новопетровского укрепления,
утешая меня в постигшем тогда семейном горе. Я был свидетелем, когда он, слушая
кощунство хозяина, у которого он жил, сказал: «Издеваться над теми нравственно-
религиозными убеждениями, которые освящены веками и миллионами людей, неразумно и
преступно».
Несправедливо некоторые предполагали в нем безусловную ненависть к лицам высшего
слоя общества; в каждом человеке, без различия состояния и общественного положения, он
ценил прежде всего достоинство человека, во всех слоях общества у него было много
ценителей его таланта и друзей. Он глубоко, искренно предан был, например, радушно
принимавшему его семейству Репниных. Не сочувствуя монашеству, он с чувством
глубокого уважения говорил и о неоднократно высказывавшемся покойным киевским
митрополитом Филаретом сочувствии и смелой, горячей христианской любви к меньшей
братии. Каждый раз, по словам одного из /91/ друзей его, с восторженно глубоким
уважением рассказывал он о благодушном приеме, оказанном ему преосвященным
митрополитом Исидором, к которому он обратился с просьбой о пропуске его букваря
духовной цензурой. Описанная им самим в дневнике его неожиданная встреча его в Москве
с сыновьями бывшего его владельца служит самым сильным опровержением
несправедливого укора Шевченку в озлобленности.
Некоторые укоряли его в пьянстве. Два раза, в день его именин и на свадьбе, где мы
были шаферами, я видел его пьяным в такой степени, в какой приходится быть, к случаю, и
трезвым людям...
Насколько Шевченко способен был увлекать даже незнакомое общество,
доказательством может служить следующий случай, рассказанный мне двумя его
знакомыми: в самом начале приезда его в Малороссию один из его приятелей завез его к
генеральше Т. Г. Волховской. Кажется, это был день ее именин, на который, кроме местного
общества из нескольких уездов, съезжались к ней знакомые из Петербурга и Москвы —
около двести особ. В это блестящее собрание Шевченко явился почти никому не известный.
Не прошло часа после его приезда, как среди русского и французского говора слышалась
уже украинская речь, а через несколько часов остановились танцы, и хозяйка, почтенная, за
60 лет старуха, увлеченная почти всеобщим настроением гостей, исполнила с Шевченком
народную украинскую «метелицю». Вскоре после этого я как-то потерял было след его, но в
1852 году неожиданно получил от него письмо из Новопетровского укрепления. Поводом к
этому посланию была болезнь, по мнению его, сходная с тою, которая была у него в 45 году,
и просьба врачебного совета; таким образом завязалась у нас переписка, ограничившаяся,
впрочем, только 4-мя письмами; первые три письма напечатаны были в «Основе»,
последнее затеряно было одним моим знакомым, к большому моему сожалению. В письме
этом подробно был описан поход его к Аралу в экспедиции, начальством которой он принят
был с гуманным, радушным сочувствием. Это же письмо могло служить комментарием к
88
посвященному мне поэтом посланию, в котором неизвестный автор статьи, помещенной не
помню в котором журнале, находит гораздо более горячего чувства, чем в прочих
посвященных его друзьям посланиях.
В июне 59 года, утром, на двор квартиры моей въехала почтовая телега. Сидевший в ней
показался мне похожим на Шевченка. Я не ошибся; молча мы поздоровались, молча он
приветствовал мою семью, молча несколько раз с заметным волнением прошел по комнате,
потом посмотрел в окно на ярмарочное движение и высказал желание посмотреть ярмарку;
мы отправились. Дорогой он объяснил, что вошел ко мне как угорелый, потому что по пути
из Петербурга до моей квартиры почти не вставал с телеги: с таким нетерпением он летел в
свою родную старину. Зашла речь об ожидаемой тогда воле. В то время у нас уже
совершалось по требованию правительства обсуждение об улучшении быта крестьян, в
котором я принимал письменно деятельное участие. Не стесняясь его симпатиями, я
откровенно высказывал свой взгляд на ожидаемую реформу, указывая на некоторые, по
моему мнению, практические неудобства и затруднения.
Грустное впечатление производил на него взгляд мой. Возвра-/92/тившись с ярмарки, он
рассеялся, разговорился, вспомнил о грустном пребывании его в Новопетровске, хотя ему
там было легче, нежели в Орской крепости. Зашла речь о Гоголе. Он не сочувствовал ему:
по его словам, неудавшиеся честолюбивые мечты стали причиною умственного его
расстройства. Я напомнил Шевченку несколько коротких его произведений, забытых им, он
записал их. Вообще из разговора оказалось, что из написанных до 46 года его произведений
многие потеряны безвозвратно.
После обеда отправились в Козинцы, в 2 верстах от Днепра. Нетерпение скорее увидеть
«Дніпро широкополий, і гори, і кручі» заставило его, не дожидаясь запряжки лошадей,
отправиться пешком. Мы застали его на половине пути на траве в раздумье по случаю
разделения дороги на две ветви и отправились вместе. Вечером устроили на Днепре рыбную
ловлю. Она вышла не совсем удачна, зато тихая украинская ночь с мириадами звезд на
чистом своде неба как будто нарочно, во всем чарующем ее величии, приветствовала так
давно знакомого ей поэта. Глядя на окружающие его родные ему картины природы, поэт
сказал: «Как хорош быт поэта, если бы он мог быть только поэтом и не гражданином». Лежа
на берегу, мы несколько часов провели в беседе. Закончив прогулку вкусной ухой,
отправились на ночлег в Козинцы. На другой день утром он на дубе отправился к М. А.
Максимовичу в Прохоровку. На пути из Киева Шевченко заехал ко мне, пробыл у меня
около двух суток. Заметно мрачное настроение духа было следствием известного
неприятного случая с ним в Киевской губернии; особенно резко оно отразилось в
фотографическом его портрете, снятом в Киеве, которого экземпляр он оставил мне; в нем,
впрочем, я нахожу гораздо более сходства, чем в литографированном.
В это последнее свидание он высказал мне намерение через два года взять в арендное
содержание небольшое пространство земли на днепровских горах против Прохоровки,
построить небольшой домик и там провести остаток жизни. Скоро после отъезда в
Петербург он прислал мне «Кобзаря». На письмо мое к нему в Петербург он не ответил, и
меня тяготила мысль, что, может быть, взгляды мои на ожидаемую крестьянскую реформу
не согласовались с его взглядами, но друг его, М. М. Лазаревский, бывший у меня после его
смерти, заверил меня, что это не имело никакого влияния на то глубокое чувство
привязанности ко мне, которое он сохранил до самой смерти.
М. М. Лазаревский в непродолжительное свидание со мною успел только в общих
чертах представить грустную картину последних годов жизни Шевченка. Редкая
человеческая натура может устоять против той нравственной борьбы и тех физических
бедствий, которые достались на долю поэта. [Тоска разочарования заставила его искать
облегчения в свойственной нередко самым высоким натурам слабости, и никакие усилия