Страница 3 из 14
К полудню прибыла мать в портшезе и сразу направилась лечь в постель. Я пришел ее повидать и выслушал без удивления все похвалы, которые она воздала моим добродетелям. Она хотела заставить меня думать, что она уверена, что сорок гиней, которые я дал ее дочерям, не были вознаграждением за их милости. Я оставил ее оставаться в своем самообмане.
Я отвел их на спектакль в Ковент-Гарден, где кастрат Тендуччи поразил меня, представив мне свою жену; я решил, что он шутит, но это было правдой. Он на ней женился и, имея уже двоих детей, издевался над теми, кто говорил, что в качестве кастрата он не может их иметь. Он говорил, что третьей железы тестикул, которую ему оставили, достаточно, чтобы констатировать его мужественность, и что его дети могут быть только законными, потому что он их таковыми признает.
По возвращении домой я прелестно поужинал со всеми пятью девушками, и Виктория пошла спать со мной, обрадованная своей победой надо мной. Она мне сказала, что любовник ее сестры, который был неаполитанец и которого звали маркиз де ла Петина, женится на ней, как только выйдет из тюрьмы, что он ждет денег, и что мать очарована видеть свою дочь маркизой.
– Сколько он должен?
– Двадцать гиней.
– И посол Неаполя оставляет его в тюрьме из-за такой мелочи?
– Он не хочет его выручать, так как он покинул Неаполь без разрешения своего короля.
– Скажи своей сестре, что если посол Неаполя скажет мне, что он не воспрепятствует этому от своего имени, я выведу его из тюрьмы завтра.
Я пошел пригласить мою дочь обедать в компании с другой пансионеркой, которая мне очень нравилась, дав ей шесть гиней, чтобы она купила себе накидку. Она сказала мне, что передала их матери, и просила пригласить ее тоже. Я ответил, чтобы она взяла это на себя. По возвращении в Лондон, я был у маркиза Караччиоли. Это был очень любезный человек, с которым я познакомился в Турине. Я встретил у него знаменитого шевалье д’Эон и мне не составило труда поговорить с ним с глазу на глаз, чтобы спросить о молодом человеке в тюрьме.
– Он именно тот, – ответил он мне, – за кого себя выдает, но я его приму и дам ему денег только если мне напишут от маркиза Тануччи, что у него есть разрешение путешествовать. Тогда я помогу ему выйти из тюрьмы.
Я больше ничего у него не спрашивал и развлекался час, слушая г-на д’Эон, рассказывавшего о своем деле. Он покинул пост посла из-за двух тысяч ливров, которые департамент иностранных дел Версаля никак не хотел ему платить, хотя был ему законным образом должен. Он отдался под покровительство законов Англии и, собрав две тысячи подписантов по гинее каждый, напечатал большой том ин-кварто, где выдал публике все письма, что он получал от этого департамента в течение пяти или шести лет. В это самое время английский банкир депонировал в банке Лондона двадцать тысяч фунтов стерлингов, предложив их публике в качестве заклада, что шевалье д’Эон был женщина. Компания приняла пари; но нельзя было присудить победу ни одной из сторон, по крайней мере пока г-н д’Эон не согласился на обследование в присутствии свидетелей. Ему предложили две тысячи гиней, но он посмеялся над спорщиками. Он все время говорил, что такое обследование опозорит его, будь он мужчиной или женщиной. Караччиоли сказал ему, что оно может его опозорить, только если он женщина, но я придерживался противного мнения. По прошествии года пари было объявлено нулевым; но три года спустя он получил от короля помилование и появился в Париже, одетый женщиной, с крестом Св. Луи. Луи XV никогда не скрывал этого секрета, но кардинал де Флери внушил ему, что монархи должны быть непроницаемы, и этот король и был таким всю свою жизнь.
Вернувшись к себе, я дал двадцать гиней влюбленной ганноверке, сказав, чтобы пригласила ко мне обедать своего маркиза, с которым я хотел познакомиться. Я думал, что она умрет от радости.
В этот момент Августа, которая была третьей из сестер, договорившись с Викторией и, очевидно, также и с матерью, решилась получить двадцать гиней. Это ей было нетрудно. Это была та, которую хотел получить лорд Пембрук. Дело было сделано, и Виктория, к моему великому удовлетворению, уступила ей место.
Эти пять девушек были как пять превосходных рагу, каждое своего отменного вкуса. Мой хороший аппетит поддерживало то, что каждая следующая казалась мне лучше. Так Августа стала моей любовницей.
В следующее воскресенье я оказался в весьма многочисленной компании. М-м Корнелис, которая в воскресные дни не опасалась оказаться арестованной, была со своей дочерью, и Софи побывала в объятиях у всех ганноверок, которые покрывали ее поцелуями. Я же давал их сотнями мисс Нэнси Стейн, ее подружке, которой было тринадцать лет, и которая меня зажигала. Их относили за счет отцовских чувств. Эта мисс Нэнси, которая казалась мне чем-то божественным, была дочерью богатого торговца. Я сказал ей, что хотел бы познакомиться с ее отцом, и она отвечала, что я увижу его в три часа. Я приказал, чтобы его впустили.
Весьма печальное зрелище в этой блестящей ассамблее представлял собой бедный маркиз де ла Петина; он чувствовал себя неуютно. Это был молодой человек, высокий, худой и неплохо сложенный, но отталкивающе некрасивый и довольно глупый; он благодарил меня за то, что я для него сделал, сказав мне, что, воспользовавшись возможностью оказать ему эту услугу, я сделал правильный шаг, потому что он уверен, что настанет день, когда он сделает для меня во сто раз больше. Ганноверка была, однако, в него влюблена.
Моя дочь отвела меня в мою комнату, чтобы показать мне свою прекрасную накидку, и ее мать последовала за ней, чтобы поздравить меня с прекрасным сералем, который я завел, сказав, что она часто думала завести такой же из мужчин, но предвидела при этом возникновение непреодолимых трудностей. Я ее хорошо понимал. Мерзавка!
За столом нам было очень весело. Я сидел между дочерью и мисс Нэнси Стейн. Я чувствовал себя счастливым. Мистер Стейн пришел, когда мы перешли к устрицам. Он расцеловал свою дочь со всей английской нежностью; она свойственна этой нации. «Я чувствую, что я тебя съем», говорит англичанин, целуя свое дитя; и он говорит правду. Поцелуй – не что иное как выражение желания съесть объект, который целуют.
Г-н Стейн уже обедал, но он съел, тем не менее, сотню устриц в четырех раковинах, которые мой повар превосходно приготовил, и оказал большую честь беспенному шампанскому Виль де Пердрикс. Мы провели за столом три часа и остаток дня – на четвертом этаже, у клавесина, на котором Софи аккомпанировала ариям, что пела ее мать. Ее сын блистал со своей поперечной флейтой. Г-н Стейн мне клялся, что за всю жизнь он не получал большего удовольствия, тем более, что это происходило в воскресный день, когда такие удовольствия запрещены. Я пошел на риск, и я был счастлив. Англичанин в семь часов сделал подарок – красивое кольцо – моей дочери, и попрощался со мной, отведя ее вместе со своей в пансион. Маркиз де ла Петина мне сказал, что не знает, где найти комнату; я ответил, что они есть повсюду, и дал гинею его невесте, сказав ей передать для него и попросить его приходить ко мне только когда я позову.
Все уехали, я направился вместе со всеми дочерьми в комнату матери, которая себя чувствовала хорошо, ела, пила и спала. Она не читала, еще менее того писала; она не утомляла себя ничем, она направлялась в тюрьму только на носилках, она все время пребывала в постели и находила свое счастье только в ничего не деланье. Она говорила мне, однако, что все время озабочена своей семьей, которая бывает счастлива только соблюдением правил, которые она им предписывает. Я с трудом удерживался от смеха. Держа Августу на коленях, я просил у этой матери позволения подарить той поцелуй, и она дала милостивое согласие на этот отеческий поцелуй.
На следующее утро я увидел проходящего под моим окном маркиза Караччиоли; он спросил меня, может ли он подняться, и я просил оказать мне эту честь. Я отправил спуститься старшую дочь, сказав, что она собирается выйти замуж за г-на Ретина, как только придут его деньги. Вот какие слова он ей сказал: