Страница 101 из 132
Слышно: грубит Ахмадша матери, а он сидит и молчит, не шелохнется — еще теплится в нем надежда, что уговорит сына Наджия и тогда мир и лад снова войдут в семью.
Раздраженный спором, Ахмадша распахнул дверь своей комнаты. Мягко светила настольная лампа под зеленым абажуром; у этой лампы Ахмадша проводил вечера, читая книги… Сидя на диване, старый Гайфуллин любил иногда порассуждать здесь о жизни. Засиживалась тут молодежь, и Ярулла, вернувшись с работы, часто присоединялся к веселой компании. Его присутствие никого не стесняло. Напротив, приход отца вносил радостное оживление, и каждый старался сесть поближе к нему. Теперь все изменилось…
Энже спала на неразобранной постели, свернувшись клубочком под клетчатой шалью, накинутой на нее Наджией.
Ахмадша смутился: как же так, посторонняя девушка легла на его кровать! Могла бы прилечь на диване…
Он шагнул в сторону, громко кашлянул, двинул стулом. Энже взметнулась, села, свесив на пол маленькие ноги в тонких чулках. Туфли-лодочки стояли на коврике, навострив носки, будто приготовились к бегству. Но сама Энже и не думала бежать: поправив тяжелые косы, она с застенчивой улыбкой протянула Ахмадше руку.
— Здравствуй! Ты не сердишься, что я приехала, не известив тебя?
— Мать сказала, что ты приехала на свадьбу Хаят. Отчего же я стану сердиться? Мы гостям всегда рады.
— Гостям? — тихо переспросила Энже, и протянутая рука ее неловко опустилась.
— Конечно! — Ахмадша присел к столу, не глядя на Энже, спросил сухо: — Ну как идут дела в Акташе? Как поживают твои телята и цыплята?
Она не почувствовала иронии в его голосе.
— Телята все здоровы. Мы получили самые большие в области привесы, и нашему району дали переходящее Красное знамя.
— Я читал в газете…
— А цыплята… цыплята на талой воде растут на удивление… — продолжала Энже, пугаясь наступившего холодного молчания.
Она умолчала о письме, в котором Ярулла сообщал ее прадеду о предстоящей свадьбе Хаят и приглашал родных посетить дом будущего мужа Энже. Усмановы тоже считали вопрос сватовства решенным и сразу приняли приглашение. А раз все охотно отходили от старинных порядков, то об Энже и говорить нечего: ради возможности увидеть Ахмадшу она отправилась бы куда угодно.
Но вот он рядом — и до чего же далек от нее! Нет, в Акташе он был куда приветливее!
— А как ты живешь?
Он повел плечом, ответил нехотя:
— Пока жив. Работаю.
Мог ли он рассказать о том, что Надя в ответ на попытку помириться злобно хлестнула его по лицу! Кому можно рассказать об этом? Все будут только смеяться, и никто не посочувствует, как не сочувствуют человеку, который поскользнулся и упал в грязь. Чувство острой обиды пробудило самолюбие Ахмадши, и впервые он посмотрел на Энже оценивающим взглядом. Почему он слепо привязался к Наде? Какая жестокость таилась в ее сердце, какая недобрая гордыня! Целая толпа уличных зевак наблюдала за его позорищем, а чем он так провинился?! Но мысль о гибели, грозившей Наде из-за того, что он, согласившись на «проверку чувств», не повидался с ней перед отъездом, а послал записку и, пусть не ведая о том, уехал на «смотрины» к другой девушке, мысль, неотвязно терзавшая его в последние дни, сразу погасила возмущение. Отделаться от сознания своей вины было невозможно.
Поездка к Энже и вся затея с этим сватовством — еще одно подтверждение его малодушия. Однажды уступив отцу, он дал ему повод думать, что пойдет и на новую уступку.
— Ты даже не хочешь разговаривать со мной? Неужели презираешь меня? — печально спросила Энже.
— Нет, напротив, ты достойна только уважения и вызываешь радость у каждого, кто глядит на тебя. Но о моих намерениях… чувствах я тебе сразу сказал, а за это время они не изменились.
С минуту Энже молчала, покусывая губы и нервно теребя подвернувшийся ей край шали.
— Я очень гордая, а сейчас не знаю, куда девалась моя гордость. Бегу за тобой, точно глупый котенок за бумажкой, которой играет ветер. — Она посмотрела на него повлажневшими глазами и, закрыв лицо ладонями, тихо заплакала.
— Не плачь! — Ахмадша не посмел подойти, чтобы утешить ее: смутная боязнь искушения охватила его при виде трогательного горя красивой, влюбленной в него девушки. — Не плачь! — повторил он, не двигаясь с места и не оглядываясь на открытую дверь, за которой похрапывал Равиль и вздыхала мать. Может быть, и отец смотрит оттуда…
Враждебность к ним снова всколыхнулась в душе Ахмадши. «Бедная Энже! Ну какой я ей жених?! Внушили, что нареченный с детства. А я действительно словно бумажка, которой играет ветер. Ну как она не поймет!.. Не хочет понять. Должно быть, привыкла на своем настаивать, а может, поняла, что есть во мне эта наследственная телячья мягкотелость».
Ахмадша опять вгляделся в свою «нареченную»: сидит на его постели тоненькая девушка и неслышно плачет, черные косы свесились на колени, маленькие ноги кончиками пальцев касаются ковра, беспомощная, угнетенная свалившимся на нее сердечным переживанием. Нет, все-таки не упрямство говорит в ней!..
— Не надо плакать. Ложись спать, Энже, — ласково, будто младшей сестренке, посоветовал он. — Ты еще найдешь свое счастье. Мне тогда в Акташе показалось, что мы с тобой станем хорошими друзьями. — Он неожиданно зевнул. — Ты прости, я страшно устал, а мне скоро на вахту. Прилягу на часок здесь, а ты спи на кровати. Спокойной ночи!
— Отдыхайте на здоровье! — прошептала Энже сквозь слезы.
Ахмадша снял праздничный пиджак, развернул постель, сложенную на всякий случай в углу дивана неугомонными руками матери, закутался в одеяло и сразу уснул.
Энже тоже легла, укрылась шалью и притихла, прислушиваясь к дыханию юноши.
Сейчас она особенно горячо любила его. То, что он мучился из-за другой девушки, не отталкивало, а, наоборот, еще сильнее привлекало ее к нему, терзая жестокой ревностью.
«Везде мне говорят, что я красивее всех, даже в Казани, в театре и на улице, только и слышу: „Вот красавица!“ А когда напечатали портрет, сколько писем пришло от молодых людей! Познакомиться хотят, восхищаются. Только Ахмадша не смотрит! Если он откажется от меня, ни за кого другого не пойду. Буду жить в деревне, выступать в клубе на сцене, читать лекции. Построят и у нас в Акташе такие же дома, как в Светлогорске, с газовыми плитами, с ваннами. А я состарюсь, стану легонькая, сухая, седая вроде бабушки Хакимы, но детей и внуков у меня не будет».
От таких мыслей снова горячо и влажно стало под щекой Энже. «Проплачу Ахмадше всю подушку», — подумала она и, совершенно обессиленная волнениями, внезапно уснула. Проснулась она вскоре. В комнате еще сумрачно, но Ахмадша уже исчез, и дверь в столовую прикрыта наглухо.
«Ушел мой милый! И так торопился, что даже не убрал постель».
Войдут сюда женщины и увидят Энже на кровати молодого человека, который совсем не хочет, чтобы сна стала его женой. Наджия-апа понимает все и не осудит — более того, она единомышленница, верная союзница, а девушки скажут, что маловато у Энже гордости.
Ей стало стыдно. Она рывком вскочила, оправила одеяло, тихонько взбила подушку, в самом деле отсыревшую от слез, подхватила шаль, туфли, перебежала к дивану и юркнула на место Ахмадши. Оно было еще теплое… Ощущение этой теплоты подействовало на девушку, словно радостное прикосновение к дорогому человеку. Захватывая побольше места, Энже вытянулась на диване и тихо рассмеялась:
— Как я люблю тебя! Как я люблю тебя! — прошептала она, нежно обнимая и целуя подушку, на которой только что лежал Ахмадша, с упоением и неожиданным озорством вдыхая еще уловимый, скорее мерещившийся ей запах его волос.
В полдень в помещении диспетчерской молодой мастер увидел директора буровой конторы, секретаря горкома Скрепина, Семена Тризну и главного геолога Дронову. На лавке возле стола сидел и Джабар Самедов. Лицо его опухло после вчерашней выпивки на свадьбе Хаят, но глаза выражали острое внимание. По другую сторону стола сидели люди, незнакомые Ахмадше.