Страница 100 из 132
Передав баян другому гармонисту, Салих прошел между столами, немножко смущенный. Одно дело — выступать на сабантуях, где все располагает к этому: пьянящий воздух весеннего дня, праздничный гул многотысячных толп и то, что на тебе легкая шелковая рубаха под бархатным безрукавным камзолом и шаровары, вобранные в сафьяновые сапоги. Ничто не стесняет, и летишь себе по наспех сколоченным подмосткам сцены, как ветер, кружа девушку в светлых оборках, похожую на голубя. Здесь он жених, и положение и обстановка иные, но Хаят сказала «Спляши», — а ведь он подчиняется теперь только ей.
Что ж, плясать так плясать!
Словно собираясь с духом, Салих с минуту стоял под перекрестными взглядами многих глаз, потом лихо вскинул голову, добрая и лукавая улыбка осветила его лицо. И вот он пошел, пошел, каждым движением приковывая и зажигая зрителей. Вот и пару себе нашел, и взялись они оба отхватывать развеселый народный танец.
«Каков у меня Салих?» — так и было написано на лице Хаят, которая, казалось, забыла сразу, что значит в ее жизни сегодняшний вечер, и веселилась, словно школьница.
«Ах ты, слеточек, улетаешь из гнезда и довольна!» — грустно подумал Ахмадша.
Он, даже приличия ради, не мог прикинуться приветливым. Наконец ему стало совсем невмоготу. Он выбрался потихоньку из квартиры и пошел куда глаза глядят по Светлогорску. Но и на оживленных улицах, где было столько веселья, все напоминало ему о его несчастье.
«Куда же мне податься?» Он круто свернул на перекрестке и вдруг почти столкнулся с Надей Дроновой. Мгновенное потрясение будто заморозило их, заставило остановиться.
— Надя!..
Похожая на невесту, в белом шерстяном платье, в белых туфлях, с белыми гладиолусами в руках, она стояла неподвижно. Только выражение ее лица менялось стремительно: испуг, смятение, отчужденность.
Ахмадша взял ее за руку и с облегчением увидел живое движение гнева в глазах: «Сердится — значит, любит».
— Надя, если бы я знал…
— Вы знали. Что вам от меня нужно?
— Я не подумал, что вы… что вам…
— Да, мне было нелегко. Но теперь уже прошло. Пустите. Да пустите же! — сказала она непримиримо.
И лишь тогда Ахмадша осознал, что держит ее за плечи, все ближе притягивая к себе.
— Вы с ума сошли! — крикнула Надя и, высвободившись, хлестнула его по лицу цветами, прохладными, хрупко тяжелыми, и побежала, исчезнув в толпе смеющихся прохожих.
Он пошатнулся, сел на ограду скверика, дрожащей рукой вытянул из кармана платок и уронил. Платок невесомо упал рядом с поломанными цветами, а казалось — обрушилось все. Ахмадша вцепился пальцами в густые вихры волос и замер; только сердце билось, звоном отдавалось в ушах.
— Вот что она, водка-то, делает с людьми! — сказал кто-то насмешливо.
Часть четвертая
Он вернулся домой перед рассветом. Наджия, отворив дверь и взглянув на него, испугалась:
— Что случилось, сынок? Где ты пропадал?
Без вина пьяный от горя и усталости, Ахмадша молча прислонился к дверному косяку, будто случайно забрел в чужую квартиру.
— Опять о той затосковал? — наседала мать, жестоко обиженная его уходом со свадьбы сестры.
— Я все время по ней тоскую.
— Ну не глупость ли так убивать себя! На кого ты похож: щека к щеке пристала.
— В том-то и беда, что вы считаете глупостью самое для меня дорогое и даже не представляете, какой удар нанесли нам обоим!
Неровной походкой он прошел в полутемную столовую, даже плечи его опустились — так давило безысходное, безнадежное отчаяние. В отсветах уличных огней он увидел, как спали на полу, крепко обнявшись, Равиль и Фатима, тут же в кроватке посапывал маленький Рустемчик. В другом углу раскинулся на тюфяке Гайфуллин, белая борода торчала над сбившимся одеялом: должно быть, бабай нарушил наказ Магомета, хватив лишнего на свадебном пиру.
Ахмадша постоял, с трудом соображая: Равиль с женой перебрались в столовую потому, что в их комнате — новобрачные (все-таки хоть одну ночь проведут в доме невесты). Но почему здесь Гайфуллин? Отчего он не лег, как обычно, в спальне Ахмадши? И почему ради Хаят и Салиха побеспокоили семью старшего сына?
В комнате родителей тихо, но слышно — отец не спит: вот скрипнул кроватью, кашлянул хрипловато, как бывает у него в минуты волнения.
— А у нас гостья, сынок! — вкрадчиво шепнула мать, следуя по пятам за Ахмадшой.
Его обдало жаром, так рванулось сердце от неожиданной, казалось, невероятной мысли: «Надя!» Неужели спохватилась, раскаялась и, пока он блуждал по улицам, прибежала сюда? Он сразу бросился к себе, но у самой двери в комнату его остановил шепот матери:
— Энже приехала.
— Энже…
— Да. Мы приглашали их на свадьбу. Усман-абый[8]прихворнул, а она с матерью и сестрой запоздали.
Ахмадша метнулся, как птица, накрытая силком, круто повернул к выходу, но мать почти повисла на нем, обхватив его шею руками.
— Не пущу! Я и так целую ночь глаз не сомкнула. Куда ты пойдешь?
— Переночую у Салиха, а утром — на буровую. Все равно мне здесь негде пристроиться.
— У Магасумовых одни женщины дома. Сестричка и мать Энже там. Не может Зарифа ночью пустить чужого мужчину: сплетни пойдут. И не надо обижать Энже, которая хочет поговорить с тобой.
— Она тоже одна в комнате, и мне неприлично заходить к ней.
— Дочь Юсуфа твоя нареченная. Значит, все равно что жена.
У Ахмадши прорвался судорожный, недобрый смешок.
— Кто мне ее нарекал?
— Отец со своим фронтовым другом Юсуфом… И она согласна: полюбила тебя.
— А я? А меня-то вы за кого считаете? Или не человек я, не имею права выбрать жену по велению сердца?
Приглушенный разговор разбудил матерински чуткую Фатиму, она повернула голову к кроватке сына, но, увидев деверя, натянула одеяло на себя и на Равиля до самых макушек.
— Не обижай Энже! Хоть поговори с ней! Ну что тебе стоит? — умоляла Наджия. — Не хочешь быть наедине, оставь дверь открытой, а я тут посижу.
Ахмадша так посмотрел на мать, что она начала растерянно переминаться с ноги на ногу.
— Странные вы люди! Что мне стоит? Счастья всей жизни мне это стоит! — сказал он с гневом. — И Энже напрасно сбиваете с толку. Жила радостно, нет — надо и ее заставить страдать! Хорошо, я пойду к ней и скажу, что я весь с Надей, хотя вы и погубили нашу любовь.
Последние слова дошли до ушей Яруллы, настороженно сидевшего на кровати в одном белье, и он вдруг вспомнил песню, услышанную им давным-давно, во время поисков нефти в Башкирии:
Тогда стоял солнечный день, в деревнях все бурлило, а русский мужик пел песню, которая больно отозвалась в сердце Яруллы, впервые понявшего, какую ошибку он совершил, женившись на Наджии.
Бывало, он сердился на себя за эту уступку традиции, но ему и в голову не приходило попрекать родителей; всегда любил их и очень заботился о матери, жившей у старшей дочери в Урмане. И родителям Наджии он помогал. Не водилось, правда, накоплений на сберкнижке Низамова, не было в доме лишних вещей, зато как любовно подбирал он подарки для посылок, какой теплотой светились его глаза, когда в ответ старики присылали деревенские гостинцы: то липовую долбленку с медом, то выпотрошенных, подсоленных уток или гусей.
— Будет у советской власти, будет и у нас! — сказал Ярулла Наджии, заговорившей однажды о сбережениях на «черный день». — Да и ребята наши не бросят нас на старости лет.
Но вот начинает обрываться духовная связь с милым сыном, как и со старшей дочерью, и страх этой утраты терзает заботливого отца. Однако он еще упрямится, желая поставить на своем, потому что полюбилась ему Энже, потому что сердит он на Надю, которая хотела нанести всем такой тяжкий удар. И перепугался и рассердился Ярулла, узнав о ее поступке.
8
Абый — почтительное обращение к старшему мужчине (татарск.).