Страница 25 из 78
В фотоархиве, оставшемся от Григри Адельханова, есть фотография «Белого духана», сделанная в феврале 1914 года. Двенадцать лет спустя — ко времени моего рассказа — духан оставался все таким же (фото 48). После смерти отца Александр Яковлевич стал мужем моей матери. С тех пор круг наших посетителей совершенно изменился. Вместо интеллигентных, напуганных и пришибленных людей появились уверенные в себе друзья отчима. Общим между теми и другими было то, что ни для кого из них национального вопроса не существовало вовсе. Сейчас, в период националистического разгула, в это трудно поверить.
Нить, связывающая нас со старой семьей, практически порвалась. Впрочем, в скором времени вернулась в родительский дом изгнанная из своего особняка в Ортачалах моя крестная, тетя Лена Адельханова (ее сын Григри уже был репрессирован), этакая маленькая, тихая мышка, а в небольшой комнате на втором этаже проживал 75-летний бородатый старичок дядя Костя. Из его комнаты во флигеле часто были слышны прелюды и ноктюрны Шопена. Чарующие звуки разносились по саду, где мы ежедневно играли, боролись, упражнялись на турнике. С тех пор я навсегда полюбил эту берущую за душу музыку.
Как уже говорилось, мой отец был младшим сыном. Женился он на моей матери в 44 года. Я родился через восемь лет. К тому времени большинство моих двоюродных братьев и сестер уже обзавелись потомством и некоторые стали дедами и бабушками. Естественно, что двоюродными сестрами и братьями из-за огромной разницы в возрасте я не интересовался, а о существовании некоторых, например Беренсов, тогда даже не знал. Сообщения об арестах некоторых из них я просто не брал в голову, так как был еще пацаном, а с появлением Александра Яковлевича жизнь наша пошла по новому руслу.
О себе Александр Яковлевич нам рассказал, что после окончания реального училища отец послал его для продолжения учебы в Москву, где он стал профессиональным борцом и выступал в цирке. Помню, у него сохранилась одна рецензия такого содержания: «Красавец кавказец легко поднял противника на плечи и, повернув его как прутик несколько раз, припечатал к ковру». Видимо, его отец знал, что его сын Сашико не склонен к наукам и, снабдив его первоначальным капиталом и вином, отправил в Баку. С его слов я помню, что в Баку Александр Яковлевич купил у обанкротившегося предпринимателя небольшой ресторан. Он повесил на дверях объявление «Обслуживаем круглые сутки», и поначалу все делал сам — закупал продукты, был за повара, официанта, мыл посуду и приводил помещение в порядок. Александр Яковлевич надеялся приобрести клиентуру благодаря этому объявлению, а также вкусной еде, отличному вину — чтобы каждый посетитель оставался довольным и приходил опять. И действительно, вкусная еда стала лучшей рекламой, что приводило к нему в ресторан новых и новых посетителей. Ночами, чтобы не проспать клиентов, Александр Яковлевич отдыхал на стульях, головой к двери и просыпался от удара створкой.
В Баку Александр Яковлевич сумел постоять за себя, заработал капитал, научился говорить по-тюркски и вернулся в Тифлис.
К моменту нашего знакомства он был разведен, имел двоих детей — дочь Тамару 1911 года рождения и сына Георгия — Бичико, на три года моложе сестры.
Сойдясь с Александром Яковлевичем, моя мать познакомилась с его первой женой Марией, и мы, дети, друг для друга навсегда стали близкими людьми.
И мама, и отчим знали толк в еде, оба умели прекрасно готовить, а свежего мяса, рыбы и птицы, зелени, овощей, молочных и других продуктов в те годы в Тифлисе, да и у нас в семье было вдоволь.
Мать воспитывала нас по немецкой методе. Поэтому я, мальчуган, не раз совершенно без посторонней помощи готовил жаркое из индюшки, чахохбили, котлеты и другую весьма сложную для приготовления снедь.
Когда наши родственники узнали, что Александр Яковлевич запрещает маме завивать волосы, красить губы, выходить на улицу без чулок, они прозвали его «азиатом». Отчим был чрезвычайно ревнив — если мать задерживалась у какой-либо подруги, он доставал из шкафа свой любимый браунинг, запихивал его в задний карман брюк и, забрав меня с собой, отправлялся по адресу, чтобы привести маму домой.
Одним из развлечений мамы, которое Александр Яковлевич поощрял, были немецкие утренники по четвергам. В Тифлисе в те годы район Дидубе был заселен немцами, которые жили тем, что развозили по городу в ручных тележках свежие молочные продукты. Мамины немецкие подруги были чьими-то женами или вдовами Первой мировой войны, которые из побежденной Германии разными путями добрались до Тифлиса. Собиралось пять-шесть болтливых женщин с прекрасным аппетитом. Они, соскучившись по родному немецкому языку, умудрялись непрерывно говорить и одновременно поглощать всякие деликатесы, запивая их кофе. Одна из них, Марта Ричардовна, заглушая всех поставленным голосом преподавательницы, переходя с немецкого на русский, каждый четверг хвасталась своими детьми, своим былым богатством, своими одеялами на гагачьем пуху с вот такими (она разводила руками) шелковыми вышитыми монограммами с коронами.
Отчим никогда не присутствовал на маминых «парти», а только по вечерам иногда иронически осведомлялся о том, был ли у ее гостей аппетит.
В конце двадцатых годов самым популярным видом спортивных зрелищ была французская борьба в цирке братьев Танти на берегу Куры у Верийского моста. Каждый день афиши извещали об участниках трех предстоящих поединков. Мой отчим, бывший профессиональный борец, был большим любителем этого зрелища, частенько возил нас на фаэтоне на третье отделение — посмотреть на схватки. Представление начиналось выходом на арену арбитра дяди Вани в поддевке, сапогах и фуражке, который провозглашал: «Парад алле! Маэстро марш!» Под звуки медленного марша, не спеша и, конечно, не в ногу выходили борцы и образовывали живописный круг могучих торсов, животов и мускулов. Каждый из них принимал соответствующую его амплуа позу. Хорошо поставленным голосом, с достоинством, подчеркивая превосходные эпитеты в оценках и достижениях каждого, арбитр возглашал: «Для участия в чемпионате мира (несомненно, что такие же чемпионаты одновременно проводились в тот же вечер и в других городах) прибыли и записались следующие борцы-профессионалы…» После чего следовали звучные титулы и действующие на воображение характеристики. Например, такие: «Трехкратный победитель мировых чемпионатов, чемпион чемпионов, одержавший недавно победу в вольно-американской борьбе в городе Нью-Йорке, не знающий поражений Иван Поддубный!» Иван Максимович, которому в то время было уже за 60 лет, приободрившись, достойно кланялся публике. Борца с амплуа «комика» дядя Ваня представлял так: «За необычайную силу кистей рук прозванный Бурый медведь, борец международного уровня Василий Леший!» В ходе поединков с Лешим, его характеристика по части силы кистей обязательно обыгрывалась. При сплетении рук противник вдруг выхватывал предплечье, потряхивая кистью, мимически жаловался арбитру на то, что Леший причиняет ему боль.
После объявления арбитра Леший, необычайно пузатый человек лет сорока с красной повязкой на апоплексической шее, делал шаг вперед и комично дергал головой. В это время с галерки раздавались крики: «Леший — пионер!» Это обыгрывалась его красная косынка. Реагируя на крики, Леший поворачивался всем корпусом в ту и другую стороны с угрожающей миной, показывал кулак, что, естественно, вызывало у публики смех.
Были среди борцов настоящие атлеты с прекрасно развитой мускулатурой в роли героев-любовников. Они стояли с гордо поднятой головой, со скрещенными руками, демонстрируя свою мощь, — такие как Климентий Буль или Вейланд Шульц. Их фотографии пользовались особой популярностью у дам.
Так же обыгрывались маски — арбитр объявлял: «Доселе непобедимый борец, великолепный техник французской борьбы — Красная маска». Зрителям было известно, что в случае поражения маска будет снята. Этот сюрприз, однако, приурочивался к концу чемпионата, но, чтобы круче завязать интригу, потерпевшая поражение маска затевала скандал, упрекая арбитра или своего противника в нарушении правил борьбы. Возникал спор. Маска начинала буйствовать, переворачивая стол с графином, за которым сидели три нейтральных судьи из числа «зрителей» (своеобразное апелляционное жюри), и требовала реванша. Жюри после совещания признавало доводы маски справедливыми, и тогда в день реванша публика валила валом.