Страница 89 из 101
А пока в моей судьбе создалась острая ситуация. Данич без меня не сможет закончить аппарат. Что же все-таки будет? Должны столкнуться две силы: Токарева – с одной стороны, и начальница санчасти ОЛПа шахты № 29 – с другой... Кто кого? Конечно, у Токаревой прав на меня больше, все-таки «Капиталка» самая большая шахта комбината, расположена в центре города, все проверяющие комиссии посещают прежде всего ее. Я ничего не мог придумать, мне оставалось только ждать...
Все же лагерная система постепенно расшатывалась, по лагерю ходили всевозможные «нью-параши» – говорили, например, что женские лагеря вообще повсеместно упразднили, что просто открыли ворота и скомандовали: «Пошли все вон!»
Говорили, что где-то работают специально присланные из Москвы комиссии, которые пересматривают дела заключенных прямо на месте и всех, кто не за действительные преступления отбывает наказание, выпускают немедленно с правом выезда в любой город СССР. Слухов было много и один лучше другого. Как-то нам рассказали поразившую меня байку – где-то на Дальнем Востоке, кажется в Магадане, заключенный скульптор высек на высокой скале портрет Сталина, который был виден за многие километры, и за этот подвиг заключенного с 25-летним сроком освободили досрочно. Пройдет несколько лет, и в Москве мы прочтем великолепную повесть А. И. Алдан-Семенова «Барельеф на скале», которая будет переведена на многие языки мира, включал японский, а сам Андрей Игнатьевич станет близким другом нашей семьи. Все было правдой в байке о барельефе, кроме пустяка, – скульптора освободит не начальство, а смерть, во время работ он сильно обморозился, и врачи спасти его не смогли... Время шло, я с тревогой ждал решения своей судьбы...
В нашем лагере жизнь текла своим чередом – работа, принятие пищи, отдых... Правда, разрешили свидания с родственниками, конечно, только тем зыкам, которые выполняли нормы выработки и, конечно, примерно себя вели. На самом краю лагеря для этой цели соорудили специальный домик с несколькими изолированными комнатками. В домике могли ночевать заключенные вместе с женами, приехавшими на свидание, но не более трех суток. Домик этот стал объектом неописуемых шуток и острот, уж как его только не называли... К сожалению, ни одно из названий не может быть напечатано. Злые острословы утверждали, что если ночью подойти поближе к домику, то ясно видно, как домик передвигается с места на место, и есть опасение, что он вообще уедет за зону... Командовал домиком старший сержант охраны по фамилии Лиховитько. Про него ходили слухи, что он хорошо воевал и был не то капитаном, не то майором, но потом проштрафился, был разжалован и направлен служить в лагерную систему. Лиховитько был невысок ростом, страшно суетливый и крикливый субъект, его голос, хриплый то ли от простуды, то ли от водки, был, вместе с тем, очень громким. Но среди зыков Лиховитько считался совершенно безвредным. И вот щуплый Лиховитько стоит на верхней ступеньке крыльца и своим хриплым пропитым голосом гоняет всех желающих проникнуть в заветный домик и пообщаться с землячками. Заслышит хлопец, что приехала жена к мужу из его села, и распирает его любопытство узнать о судьбе своей невесты или родителей. Он ужом вьется перед Лиховитько, он и так, и сяк, но страж закона неумолим и стоит железно... Голос Лиховитько был слышен даже на территории санчасти, в противоположной стороне лагеря.
– Ты куда? Чего, порядков не знаешь? Вот получи разрешение у майора Воронина и приходи, хоть на целую ночь. Нет разрешения? Пошел отсюда! – Тут голос Лиховитько достигал максимальной мощи... Закончив тираду, Лиховитько тихо шипит жаждущему свидания зыку: – Давай три червонца и приходи, когда стемнеет...
Эту таксу за свидание знали все заключенные, и сколько Лиховитько собрал красненьких десяток, знает только карман его полушубка.
Мне неоднократно приходилось разговаривать с заключенными после свидания с родными. Те, у кого судьба родных сложилась более или менее благополучно, ходили с какими-то просветленными и успокоенными лицами. Отпечаток извечного страдания и обреченности на лице исчезал, и глаза светились спокойным светом... Все-таки десять лет, за эти годы мало осталось невест, терпеливо ждущих своих женихов, большинство вышли уже замуж и народили кучу детей. Родители тоже поредели числом, так и не дождавшись своих сыновей, которых какие-то злые люди за неведомые грехи угнали куда-то к Ледовитому океану, где всегда ночь и лютый мороз...
У многих украинцев родители были высланы в Сибирь, в Иркутскую или Кемеровскую область, но все же новости из родных мест воспринимались с жадностью необыкновенной, тем более что исходили они не из малограмотных писем, а непосредственно от живых людей, от земляков-односельчан.
Как-то я зашел в один из бараков и увидел, как хлопец с Украины перебирает только что полученную посылку из дома. Среди шматков сала и домашней колбасы он обнаружил колос спелого хлеба. Надо было видеть какими глазами, он смотрел на колос, перебирая его пальцами... Тоска по воле, по родным полям, по простой крестьянской работе – все было написано на его лице.
Любил я в лунные зимние вечера гулять по лагерю, когда он затихал после вечерней поверки и развода. Я надевал валенки, теплый овечий полушубок, шапку-ушанку и бродил по мосткам вдоль линии бараков. Тихо, только слышен лай сторожевых собак, вокруг искрящийся снег в лунном свете, над головой бездонная глубина черного неба, Млечный Путь... Обычно я делал несколько кругов по периметру лагеря. В бараках, до самых крыш, засыпанных снегом, только маленькие окна слабо светятся замерзшими стеклами... Из печных труб столбиками поднимается негустой дым, уходит ввысь и теряется в темном небе... Чистый снег сочно скрипит под подшитыми валенками. Тишина. Неожиданно заскрипит дверь барака, и в клубах морозного пара выскакивает на улицу зык в кальсонах и валенках и в накинутом на плечи ватном бушлате бежит до ветру в ближайшую уборную – не во всех бараках внутри были санузлы. А из открытой двери барака доносится стук костяшек домино, густой мат и вопли: «Рыба! Яйца!» Потом дверь захлопывается, и снова тишина...
В бараках спят заключенные, отдыхают... Сколько их? В одном нашем ОЛПе шесть с половиной тысяч человек, а сколько всего лагерей в Воркуте? Мы насчитали около пятидесяти, правда, наша «Капиталка» самый большой лагерь, в остальных лагерях редко бывало больше трех с половиной тысяч. Я смотрел на бараки и думал, в чем же вина этих несчастных рабочих и крестьян, которые не по своей воле попали в плен к немцам? Они не понимали за что, но покорно несли страшный и тяжкий крест свой... Бисмарк как-то сказал, что если бы не было политической полиции, то не было бы и политических преступников, мудр был железный канцлер...
Иногда навстречу мне попадался вохряк, направляющийся в надзорслужбу или еще куда, но я не торопился выполнять устав лагерного чинопочитания, не уступал ему дорогу, и не срывал с головы шапку, и не орал во всю глотку: «Здрасте, гражданин начальник!» – и не ел его глазами... Я говорил просто «здрасте» и слышал обычно в ответ: «Гуляешь, Боровский? Ну, гуляй, гуляй...»
Вохряки знали меня и в лицо, и по фамилии, а я знал их, и то не всех, только в лицо. Как правило, я делал только два круга по периметру лагеря, дойдя до последнего барака в ряду, издали смотрел на колючий высокий забор – зону ограждения, приближаться к которой было весьма опасно. Первый ряд зоны с внутренней стороны был всего около метра высотой с пятью нитками колючей проволоки, за ним на расстоянии примерно пяти метров шел ряд столбов высотой четыре метра с туго натянутыми тринадцатью рядами «колючки». Верх «тульского забора», так именовалось на чертежах проволочное заграждение, был снабжен козырьком, состоящим тоже из пяти рядов колючей проволоки, который нависал вовнутрь зоны под углом 45 градусов. Затем шла главная зона ограждения шириной десять метров и снова ряд высоких столбов с туго натянутой проволокой и козырьком, но обращенным уже наружу зоны, и наконец, последняя предупредительная зона с низкими столбиками. В общем, цельное и дорогое сооружение...