Страница 90 из 101
Я много раз видел, как заключенные ловко и быстро строили «тульский забор», как умело туго натягивали специальным приспособлением колючую проволоку...
По внешней предупредительной зоне бегали на проволоке огромные злющие овчарки, специально обученные хватать заключенных при попытке бегства. Старые зыки рассказывали, что когда во время войны заключенные умирали от голода тысячами, смелые и отчаянные зыки в пургу проползали в основную зону, руками душили свирепых псов, туши тащили в барак, свежевали, жарили и ели в свое удовольствие. Все, кто ел жареную собачатину, очень ее хвалили. В блокадном Ленинграде тоже съели всех собак, кошек и даже крыс... Однако целая проблема спрятать в лагере собачью шкуру. Жечь ее в печи опасно – выдавал специфический запах, и «охотники» могли погореть немедленно. В то же время пропажа дорогого общественного имущества была для надзорслужбы весьма неприятным событием, приходилось составлять липовые акты, что пес заболел и издох от какой-либо болезни, нельзя же написать, что дорогое имущество сожрали враги народа... Как-то мне старый лагерник рассказал, что в одну из полярных ночей голодные зыки пожрали почти всех овчарок, после этого псов стали размещать в наружной предупредительной зоне, куда добираться было уже значительно сложней.
При приближении заключенного к внутренней предупредительной солдат с вышки громко орал: «Куда прешь? Давай назад!» – и угрожающе размахивал автоматом, но при переходе за первый ряд проволоки давал очередь без упреждения. Желающие переселиться без мучений в лучший мир обычно прибегали к такому способу. И вор, проигравший «шкуру» в карты, тоже шел на проволоку в одних рваных трусах и умирал на глазах своих товарищей, молча наблюдавших за этой процедурой... Все мы знали законы нашей охраны и подходить близко к колючим зонам остерегались.
В ноябре 1954 года мы в моем кабинете широко и пышно отпраздновали день рождения моего приятеля, инженера Иосифа Павловича Шельдяева. Много было выпито, съедено, выкурено... Весь вечер страстно спорили, обсуждали сложившуюся ситуацию в лагерной системе, наши голоса иногда повышались до высокого накала. Мой верный Ваня стоял на стреме и внимательно следил, чтобы – упаси бог – к нам не забрел кто-либо посторонний. Читали стихи Гумилева, Блока, Бальмонта, Есенина... Что ждет нас? Что сделают с нами новые власти? Уничтожат или выпустят? Или будут держать нас в заключении, пока мы все не околеем? Среди нас были и оптимисты, и пессимисты, не было только равнодушных...
Поломав голову над ситуацией, сложившейся в лагере шахты № 29 с рентгенкабинетом, я пришел к выводу, что рано или поздно меня должны туда отправить по этапу для окончания монтажа рентгеновского аппарата. Кашу заварил я, и расхлебывать ее предстоит тоже мне... Всякая инициатива наказуема, вспомнил я один из постулатов солдатской службы. В общем, я стал ждать этапа... А пока суд да дело, я стал усиленно обучать моего Ивана работать с медицинской техникой. Ваня был аккуратным, смышленым, очень старательным, и обучение продвигалось весьма успешно. Скоро мой Ванюша стал работать на аппарате как заправский рентгенотехник и мог самостоятельно выполнять любые снимки, вплоть до самых сложных. Единственно, что меня смущало – а что если откажет сам аппарат? Ну, тогда пусть вызывают меня для ремонта. По вечерам я по-прежнему ходил в барак Проектной конторы и забивал козла до одури. Моими постоянными партнерами были Л. В. Курбатов, В. А. Мухин, Бронислав Янкаускас, Б. И. Мейснер. Мы частенько вспоминали дорогого Мишу Сироткина, он уже гулял на свободе... Каково ему там? Никто не знал.
Как-то меня вызвала Токарева и сухо сообщила, что санчасть 29-й шахты хлопочет о моем переводе в их лагерь заканчивать аппарат.
– Но мы вас не отдадим, – заключила она уверенно.
Отдаст не отдаст, это еще вилами на воде писано, во всяком случае, я должен быть готов к перемене места заключения. Моя Мира, конечно, очень огорчилась, но что можно было сделать в данной ситуации... Я сам себе готовил эту петлю...
Лежа на своей красивой, белой и мягкой кушетке, я наслаждался тишиной, одиночеством и чистотой своего кабинета, днем снимал сломанные кости и больные зубы. Очень редко врачи направляли ко мне больных с опухолями.
Неожиданно и как-то очень быстро умер в терапевтическом стационаре князь Ухтомский. Его положили в больницу с сильнейшим приступом желтухи, чувствовал себя Николай Александрович очень плохо, видимо, старые грехи все же дали себя знать, и цирроз печени развивался стремительно и неумолимо... Я навещал бедного князя несколько раз, но он уже никого не узнавал, беспокойно крутился на койке и был весь темно-желтого цвета... До последнего вздоха он не выпускал из рук коробку с шахматами и умер со словами: «Напрасно я пошел пешкой...» Не дожил бедный Николай Александрович до свободы, и едва ли две его дочери-княжны, знают, как и где закончил свой жизненный путь их отец...
Лагерная жизнь для меня снова потекла по обычному руслу, где главным делом было ожидание перемен...
Как-то днем ко мне в кабинет пришел здоровенный украинский хлопец, левой рукой он что-то прижимал на голове у левого уха и попросил оказать ему помощь – сделать рентгеновский снимок черепа.
– Да что случилось с тобой? И зачем тебе снимать череп?
Оказалось, что в лагерном гараже, где он работал механиком, ему прижало голову кузовом выезжающей машины к кирпичной стенке гаража.
– Что-то в черепе у меня треснуло, и я поспешил к тебе, Борисыч, чтобы ты определил, что с моей головой случилось...
– Ну, тогда убери руку, – приказал я.
Хлопец убрал руку, и я остолбенел... Височная кость черепа вместе с половиной уха и кусочком мозгового вещества висела у него на коже около щеки. Такой раны я не только никогда не видел, но даже не мог себе представить, и вместе с тем он не только не был мертв, но сам пришел из гаража и спокойно разговаривал со мной. Я взял парня под руку, и вместе с Иваном мы отвели его в перевязочную и с рук на руки передали Пете Лапинскасу. Пришел и доктор Катлапс, он, не торопясь, осмотрел рану и приказал немедленно положить раненого на операционный стол. Я был очень удивлен всем увиденным и решил посмотреть, что будет дальше с механиком. Раненый сам дошел до операционного стола, сам снял сапоги и одежду, и сам лег на операционный стол. Я надел халат и маску, Христиан Карлович с улыбкой посмотрел на меня и сказал, что он мне поручает держать больному руки, чтобы он не мешал врачам... Пока больному вводили противостолбнячную сыворотку и различные успокаивающие, Катлапс и фельдшера старательно мыли руки и готовились к операции... Катлапс, между прочим, сказал, что в этой ситуации общий наркоз применять нельзя, и, обращаясь к больному, сказал:
– Ты уж потерпи, пожалуйста, но очень больно не будет.
Началась операция. Я тоже приступил к своим обязанностям – крепко держать больного за кисти рук, что я и попытался сделать, совершенно не соразмерив наши весовые категории. Больной как-то незаметно и без усилий вытащил из моих сильных, в общем-то, пальцев свои запястья и сам захватил мои кисти в свои огромные лапищи, сжал их с ужасающей силой и не выпускал до самого конца операции, продолжавшейся в общей сложности около двух часов. Мои бедные «аристократические» кисти постепенно приобрели иссиня-черный цвет... Так я и «продержал» больного до конца операции. Катлапс кусачками с хрустом откусил несколько кусков черепной коробки, достал разорванные края мозговой сумки, вложил висевший кусочек мозгового вещества обратно в черепную коробку, потом стянул нитками края сумки и сшил ее грубыми стежками, как наволочку на подушке. К моему удивлению, крови, в общем, было очень мало. Затем доктор аккуратно пришил почти оторванное ухо, а кусок отбитого черепа положил на место, но так как дыра в черепе была больше отломанной кости, она провалилась в дыру, образовался так называемый «черепной дефект». Поверх раны доктор натянул кожу головы и сшил ее разорванные края. Больной лежал все время тихо, не шевелился и только под конец спросил: