Страница 88 из 101
Что мне было делать еще в городе? Посидел на лавочке, повздыхал, помечтал и побрел обратно в лагерь... В кабинете с нетерпением ожидал меня мой верный Иван Зозуля, он был радостно возбужден, глаз его сверкал. Его друзья-бандеровцы решили, что выдача мне пропуска хороший знак...
Мои друзья тоже заинтересовались обстоятельством получения мною пропуска, так как по действующей инструкции выдавать пропуск разрешалось только заключенным, отсидевшим не менее двух третей срока, а я отсидел только одну треть...
В ближайшую среду рано утром я отправился на 29-ю шахту, уже не в воронке, а на местном поезде со старыми вагончиками. Было удивительно сидеть одному в вагоне, смотреть в окно на однообразную зеленую мокрую тундру. Думал я о чем угодно, но только не о предстоящей работе – постройке третьего рентгеновского кабинета, работа беспокоила меня меньше всего. Наконец поезд остановился – платформа шахты № 29. От маленького станционного деревянного здания до лагеря было метров пятьсот, и я бодро зашагал по серым мосткам к лагерной вахте. В телогрейке, но уже без нашитых номеров, и черном деревенском картузе... В карманах кисет с махоркой, красивая зажигалка, наборный красный мундштук, носовой платок и самая большая драгоценность – картонный пропуск. В голенище правого сапога, как у всех зыков, персональная алюминиевая ложка с выгравированными на ручке моими инициалами. Наконец вахта, поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь и захожу внутрь. Из-за решетки на меня уставились вохряк и солдат:
– Тебе, мужик, чего?
– Я с «Капитальной», мне нужно в лагерь.
– Как это тебе нужно? Ты что, вольный?
– Нет, я зык, но у меня пропуск.
Оба стража оторопело вытаращились на меня, потом выскочили из-за решетки, вырвали из моих рук пропуск, а меня затолкали к себе за решетку. Я с тайным злорадством наблюдал за ними... Только через полчаса они с помощью лагерных оперов разобрались в обстановке, недоверчиво качая головами, впустили меня в зону, и я пошел прямиком в санчасть. Все были очень рады моему появлению и особенно, конечно, что появилась реальная надежда, что рентгенкабинет у них наконец будет.
По моей просьбе врачи подыскали человека, который помогал бы мне с изготовлением аппарата, особенно с учетом того, что я смогу бывать в лагере только два раза в неделю... Им оказался бывший радист с корабля дальнего плавания. До ареста он жил с семьей в Клайпеде, на Балтийском море. Он пришел в санчасть, мы познакомились.
– Данич Николай Иванович – представился высокий, тонкий мужчина средних лет с жестким лицом аскета. – Рад был бы работать с вами, но учтите, что о рентгенотехнике я имею весьма смутное представление.
Такое заявление мне пришлось по душе, и я дружески пожал его сильную большую руку. О себе Данич рассказал следующее: работая в Морфлоте и часто бывая за границей, он был неплохо обеспечен, но, имея жену и сына, которых очень любил, считал, что лишние деньги не повредят. Как-то ужиная в ресторане, Николай Иванович познакомился с гражданином, имеющим за душой копеечку, который, узнав, что Данич работает радистом и плавает в «загранку», стал уговаривать помочь ему удрать за границу. Причем в случае удачи «предприятия» обещал крупную сумму денег. Данич хорошо знал наши порядки и понимал, что осуществить такой проект практически невозможно, но желание заработать «тыщи» взяло верх, и он организовал «трест по выезду за кордон», в который вошли главный механик порта Клайпеды и летчик гражданской авиации Краснопевцев. Как далеко зашел «трест» в разработке своего проекта, Данич не любил рассказывать, но финал известен – их заложил летчик, и «трест» получил свои законные двадцать пять лет лагерей...
В первый же день нашей работы врачи выделили нам три небольшие палаты для рентгеновского кабинета, и мы с Даничем составили подробный план, как, когда и где мы будем изготавливать аппарат, и все необходимое для кабинета. Во-первых, мне надо было переправить модели штатива с «Капитальной» на 29-ю шахту и оформить заказ на литье. Работа предстояла большая, но Данич проявил себя весьма расторопным и сообразительным помощником, хоть, на мой взгляд, был несколько медлительным в рассуждениях и действиях.
Незаметно, в делах и спорах, мой первый день в лагере 29-й шахты подошел к концу, и я засобирался на вечерний поезд. Врачи угостили меня отличным ужином, звучали тосты за успех в работе, и, довольный прожитым днем, я в прекрасном настроении, насвистывая, пошел на станцию. Был уже сентябрь, к вечеру стемнело, и я ехал в пустом поезде, вглядываясь в темень за окном, где иногда, далеко на горизонте, вспыхивали цепочки огней какой-то шахты и лагерной зоны рядом. Много лет я не чувствовал себя так хорошо. Мне казалось тогда, что до свободы осталось совсем немного и что скоро, ну совсем скоро, я вернусь к нормальной жизни, буду жить где захочу, читать что захочу, и моя Мира будет всегда рядом со мной...
Работа по созданию третьего рентгеновского кабинета шла своим чередом, быстро, слаженно и без происшествий, сказывался предыдущий опыт и прекрасная работа моего помощника – Николая Ивановича Данича. Я приезжал на 29-ю шахту по воскресеньям и средам, проверял работу Данича и давал новые задания. Николай Иванович, к счастью, оказался еще и неплохим токарем и сам работал на станках в мехцехе шахты. Надо сказать, что все заключенные и вольные относились к нам в высшей степени дружелюбно и по-товарищески и помогали всем, чем могли. Загодя я читал Даничу курс медицинской рентгенотехники и фотографического дела. Все врачи и начальница санчасти оказывали нам необходимую помощь, были очень доброжелательно к нам настроены, и работа доставляла мне одно только удовольствие. Аппарат я делал точно такой же, как на 40-й шахте, только штатив был уже фабричный, как на «Капиталке».
Вскоре из Москвы приехала Мира, я заранее узнал день ее приезда и на следующее утро пошел к ней домой. Мира не знала, что я получил пропуск, и когда я в 7 часов утра вошел к ней в комнату, то в первый момент Мира решила, что я уже освободился... Комнатка у Миры была метров шесть, не больше, практически без мебели. На отпиленных чурбаках лежал простой матрац, да еще имелись небольшой столик, колченогий стул и скрипучая табуретка. Была, правда, еще тумбочка лагерного образца... Первый раз в жизни мы вместе позавтракали и пошли по мосткам на работу – Мира в свою Проектную контору, а я – в лагерь... Какое-то время мы шли рядом, потом из предосторожности я отстал на несколько десятков метров и, вглядываясь в родной силуэт, шел за ней до самой вахты. У входа в Проектную контору Мира оглянулась и исчезла за дверью, а я отправился дальше, вниз, и метров через двести показался мой «дом», лагерь...
В середине октября меня неожиданно вызвал майор Воронин, он наконец вернулся из отпуска. Я пошел, ничего хорошего для себя не ожидая. Войдя в кабинет и стоя у дверей, доложил свои установочные данные. Майор, к моему удивлению, тоже встал и, глядя на меня, не повышая голоса, медленно изрек:
– У вас, Боровский, срок двадцать пять лет, по существующей инструкции мы имеем право выдавать пропуск выхода за зону только заключенным, отбывшим две трети срока. Вам пропуск выдали ошибочно, и я его у вас отбираю. Вам понятно?
У меня занялся дух... У... у... у... сволочь...
– Да, понятно, но на шахте № 29 идет интенсивная работа по монтажу рентгеновского аппарата, который им очень нужен, и без меня эта работа не может быть закончена, как же быть?
– Не знаю, это не мое дело. Все, идите.
Долго-долго в тот вечер я ходил в своем кабинете из угла в угол и думал, думал... Что я должен сделать, что предпринять? Конечно, в первое же воскресенье, когда я не явлюсь в лагерь 29-й шахты, там забьют тревогу, выяснят, что произошло, и, естественно, будут стараться любым способом заполучить меня в лагерь насовсем, но здесь упрется Токарева. Что же будет? Чья возьмет? В общем, было над чем поломать голову. В глубине души я питал призрачные надежды, что если я сделаю третий рентгеновский аппарат, мне, может быть, и в самом деле сбросят толику, я никогда не забывал слов, оброненных полковником Тепляшиным на 40-й шахте. Времена сейчас совсем другие, Сталин, слава Богу, околел, вся лагерная система начала шататься, это мы чувствовали... А вдруг и на мой труд обратят внимание? Возьмут да и сбросят срок? И мы с Мирой заживем по-человечески, заведем еще детей и до конца наших дней будем вместе...