Избранное

— Черт — это алогизм. Обратимся лучше к народной поэзии. Знаешь песню: «Хорошо траву косить, которая зеленая, хорошо девку любить, которая веселая». Веселая — стало быть, сговорчивая. А ты…

Он не договорил. Опустив голову, Карташихин вдруг двинулся на него. Больше Виленкин не поднимал этого разговора.

Вернувшись из лагерей в конце июня, Карташихин зашел к Щепкину — и неудачно. Только что собрался он изложить Александру Николаевичу план своей работы в научном кружке, как в дверь постучали, сперва очень тихо, потом снова, погромче.

— Войдите.

Карташихину показалось, что он где-то видел эту девушку, Шел дождь, серое пальто потемнело на плечах, лицо было мокрое, и капли скатывались прямо на нос с маленькой соломенной шляпки. Она хотела смахнуть и передумала: и рука была мокрая. Молча она стояла у порога, вокруг уже накапало на пол, и даже с ресниц упали капельки, когда Александр Николаевич вскочил и бросился к ней с протянутыми руками.

— Машенька!

— Здравствуйте. Простите, я у вас тут…

Она не нашла слова, улыбнулась.

«Ага, понимаю», — сердито подумал Карташихин, глядя, как суетится и волнуется Александр Николаевич, как он снимает с нее пальто и усаживает, как у него засияли и подобрели глаза.

— Александр Николаевич, я пойду, — сказал Карташихин.

— Куда? Нет, подождите, мы не договорили… Хотя, да.

— Я вам помешала?

— Ничего, мы завтра договорим.

— Нет, пожалуйста, сейчас, — энергично сказала Машенька, — я помешала вам, это свинство.

— Александр Николаевич, я все равно больше ничего не знаю и не думал, — торопливо пробормотал Карташихин.

— Ладно, до завтра. А пока вот что — познакомьтесь!

— Рука мокрая…

— Не беда, давайте, — вдруг сказал Карташихин, — Я вас знаю, — добавил он, когда она назвала себя, — то есть я вас видел. Мы живем в одном доме. Я вас уже много лет знаю, вы тогда еще были в школе.

Машенька хотела что-то сказать, но он уже надел кепку, кивнул и вышел.

— Ну, Машенька, рассказывайте! Впрочем, нет, дайте мне сперва на вас посмотреть! Вот сюда, сюда…

И Щепкин взял ее за руки и подвел к окну.

— Совершенно большая и красивая, — с удовольствием сказал он, — совершенно выросла. Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Девятнадцать лет? Черт знает, я просто старик! ну, садитесь! И рассказывайте! Как это глупо, что мы не видимся годами! Как Сергей Иваныч?

— Он болен, — грустно сказала Машенька. — И не лечится. То есть лечится, но плохо. Я хотела попросить вас, Казик, чтобы вы к нему зашли и поговорили.

— Я?

— Да, да!

Щепкин поджал рот.

— Конечно, с большим удовольствием, — неуверенно сказал он, — если бы не эта история… Эта штука.

— Казик, никакой штуки давно нет. Он на днях вспоминал вас, и очень сердечно. Николай Дмитриевич — одно, а вы — другое. И, кроме того… — Она помолчала. — Теперь я совсем одна.

— Хорошо, зайду, — решительно сказал Щепкин. — Значит, что же? Убеждать, чтобы лечился?

— Да. И вообще… посмотреть. Только не проговоритесь, что я вас просила. Просто так, узнали, что болен.

Она сняла шляпку, и волосы рассыпались, она машинально откинула их со лба. Движение было усталое.

— А Дима?

— Казик, а что у вас? — не отвечая, торопливо сказала Машенька. — Вы стали знаменитым человеком, да? Я про вас в газете читала.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Ничего я не знаменитый, это все ерунда! Без моего ведома напечатали — и все перепутали. Я еще ничего не сделал — все собираюсь, и не выходит.

Шорох и ворчанье донеслись из-за перегородки. Пружина треснула. Кто-то откашливался. Дверь приоткрылась. С висячим кадыком, в туфлях и мышином халате, старик, которого Машенька не узнала, выглянул, посмотрел на нее и скрылся.

Щепкин немного покраснел.

— Это отец, — негромко сказал он, — Он очень постарел, правда?

— Да.

Он не только постарел, он стал страшен, и она чуть-чуть этого не сказала.

Через десять минут старый Щепкин вновь появился — на этот раз в черном лоснящемся сюртуке. Воротничок был старинный, высокий, кадык висел между его отогнутыми уголками.

— Если не ошибаюсь, Мария Сергеевна? — церемонно спросил он.

Машенька испуганно подала руку.

— Я вам не помешал? Шура, я не помешал вам?

— Нет, пожалуйста, — сухо ответил сын.

Старый Щепкин погладил височки и сел.

— Как поживает Сергей Иваныч? — вдруг с живостью спросил он. — Я слышал, он нездоров?

— Да, — отвечала Машенька с принуждением.

— Он серьезно болен, — с удовольствием повторил Щепкин, не обращая ни малейшего внимания на сына, у которого стало напряженное, сердитое выражение лица. — Очень серьезно. Его надо лечить. И не здесь, а за границей. Пускай едет в Берлин, к Биру. В девяносто восьмом году Бир лечил меня от несварения желудка.

С минуту все молчали. Александр Николаевич посмотрел на отца и отвернулся. Машенька привстала.

— Исследование делали? — отрывисто спросил Щепкин.

— Да.

— И что же? Диагноз?

— Диагнозы были разные, — не глядя на него, отвечала Машенька.

— Например, например?

— Папа!

Старый Щепкин зажмурился, засмеялся, замахал рукой.

— Помешал, помешал, не то сказал, наврал, наврал, — прохрипел он и вдруг встал и вышел.

Это было так неожиданно, что Машенька вскочила, сама не зная зачем, и сейчас же криво надела шляпку. Покусывая губы, Александр Щепкин прошелся по комнате. Она взяла его за руку.

— Ну что мне с ним делать? — тихо сказал он.

Дождь еще моросил. Сторожиха подметала сквер и намела по углам большие кучи мокрых, потемневших листьев. Она была на кого-то похожа, но Машеньке некогда было вспоминать, на кого, и она поскорее стала думать о своем. Во-первых, Казик. Это странно, она совершенно забыла, какой он хороший. Правда, он очень переменился! Он выглядит гораздо старше Димы, трудно поверить, что между ними только три года. Он стал серьезнее и гораздо проще. Мельком она подумала о старом Щепкине, но эта мысль пригрозила ей всеми другими — об отце, печальными и занимавшими все ее время, и она нарочно сейчас же забыла старого Щепкина и вернулась к молодому.

Она вспомнила, как они вместе жили в Финляндии — и он на пари прыгнул со скалы в море и расцарапал грудь и живот об острые камни. Эти дураки, Димка и Сережа Кричевский, решили тогда, что раны нужно лечить солнцем, и заставили его жариться целый час, пока все не запеклось, и пришлось размачивать перекисью водорода. Сосны росли наклонно между скалами и над морем, воздух соленый, и кожа чуть солоноватая, если лизнуть, а песок кристаллический, крупный. Сколько ей было лет тогда — семь или восемь?

Дождь усилился, и она пожалела, что не села в трамвай. Но в трамвае было бы плохо думать — толкались. Она пошла немного быстрее, но скоро забыла о дожде и только время от времени вытирала мокрым платком мокрые щеки.

«Ничего, только бы папа поправился, а все остальное отлично!»

«Что же Дима? Может быть, это для него даже лучше. А если нет…» И она подумала теми же словами, которыми Казик сказал про своего отца: «Ну что мне с ним делать?»

Она вспомнила, что Варвара Николаевна явилась к ним в простом темно-синем платье, — без сомнения, она нарочно оделась так скромно. Она поцеловала ее и сказала, что хорошенькая, «лучше Мити». Диму она называла Митей. От нее пахло горьковатыми, наверно очень хорошими, духами. И что-то напряженное в голосе, в шутках, понятных, должно быть, только ее кругу, а иногда в глазах. Глаза вдруг становились равнодушными, пустыми. Она его не любит.

До дома было уже близко, но она устала и на Зоологическом села в трамвай. Запах мокрой одежды был так силен, что она хотела вернуться на площадку, но уже поздно было, бабы с кошелками набились у Ситного рынка. Теперь думать нельзя было, но она успела еще вспомнить про этого студента, с которым ее познакомил Щепкин. Сердитый студент! И, наверно, врет, что давно ее знает. Нет, не врет! Мальчишек всегда был полный двор, и она каталась с ними на коньках, играла в снежки и дралась. Но который?