Страница 87 из 96
Обращает на себя внимание серьезное отличие последней инструкции охране, подписанной Паниным в августе 1762 года, от прежних подобных документов. В инструкции начала 1762 года о возможности похищения арестанта сказано обобщенно: «Буде ж сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять…» и далее. В августовской инструкции как будто воспроизводится сценарий попытки Мировича: «4) Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя бы офицер…, и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать… Буде же оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать». Возможно, что и здесь мы имеем дело со случайным совпадением мыслей Панина с действием Мировича. Но совершенно необъяснимо, почему назначенному Верховному уголовному суду не было ничего сказано о существовании инструкции, согласно которой действовали офицеры охраны. Из экстракта дела, представленного генералом Веймарном, вытекало, как отмечает М. Корф, что, «убивая Ивана Антоновича, Власьев и Чекин поступили сами собою по присяжной лишь должности» [528].
По некоторым данным, из-за этого среди судей разгорелся спор: как могли офицеры охраны поднять руку на царственного узника, пролить царскую кровь? 11 сентября 1764 года английский посланник Букингем писал: «В продолжение этого процесса произошло много вещей, очень неприятных императрице, особенно же ревность некоторых судей, желавших непременно добраться: была ли обоим офицерам действительно та крайность умертвить принца, как они рассказывали». Спрашивается, зачем властям нужно было утаивать эту инструкцию от членов суда?
Примечательно и то, что Власьев и Чекин многократно просили об отставке, умоляли освободить их от невыносимого бремени охранной службы. В ответ на просьбу от 29 ноября 1763 года Панин обнадеживал их «скорым разрешением и освобождением от сих ваших долговременных трудов. Я же, с моей стороны, уповаю, что оное ваше разрешение не дале, как до первых летних месяцев продлиться может», при этом каждому прислали по тысяче рублей — немыслимо щедрая награда для офицеров такого ранга [529]. Возможно, что речь шла о вывозе Григория в какой-нибудь серный монастырь, ибо с этого момента миссия Власьева и Чекина заканчивалась. Но возможен и другой вариант — во что бы то ни стало удержать проверенных охранников на месте до ожидаемого «часа Х», дабы они, не колеблясь, исполнили пункт 4 Инструкции.
Обращает на себя внимание, что расследование по делу Мировича было недолгим, поверхностным и даже по тем временам оно кажется непрофессиональным. Его поручили почему-то не специалистам Тайной экспедиции, а обыкновенному военному, генерал-поручику Веймарну, командиру дивизии, в которую входил Смоленский пехотный полк. Сделано это было умышленно. Императрица писала Панину об этом назначении: «Он, Веймарн, человек умный и дальше не пойдет, как ему повелено будет. Вы ему сообщите те бумаги, которые для его известия надобны, а прочие у себя храните до моего прибытия» [530]. Трудно не увидеть в этом сознательного ограничения расследования.
Ко всему прочему, оно оказалось не только поспешным, но необыкновенно гуманным, что для дел подобного рода в те времена кажется довольно странным. Даже разумный и управляемый Веймарн, столкнувшись с Мировичем на допросах, обратил внимание на необыкновенное спокойствие и уверенность преступника, который, по мнению генерала, проявлял даже «некоторую окаменелость, человечество превосходящую». Что имел в виду генерал, можно заключить из записок Гельбига, который, опираясь на воспоминания очевидцев, сообщал: «Во время следствия Мирович постоянно смеялся над допросами, будучи убежден, что не только не подвергнется наказанию, но еще получит щедрую награду. Чтобы он никого не предал, его палачи с сатанинской рассчитанностью не разубеждали его. Мирович продолжал смеяться и тогда, когда вели его на место казни и читали ему приговор, смеялся даже в ту минуту, когда над его головою уже был занесен топор» [531]. Видя такую «окаменелость» подследственного, который должен бы раскаяться, страдать от совершенного преступления, Веймарн предложил подвергнуть Мировича пытке, чтобы «к признанию истины истязанием провести», но Панин отклонил это предложение. Екатерина не только запретила пытать Мировича, но и не позволила допросить многих его знакомых и даже родных дядьев арестанта, отделавшись шуткой: «Брат мой, а ум свой». А ведь обычно на следствии в политической полиции родственники становились первыми подозреваемыми в пособничестве преступнику. История дела Емельяна Пугачева показывает, что императрицу, следившую за расследованием, более подробностей преступлений самозванца интересовал вопрос: кто из тогдашней политической элиты стоит за спиной «анператора», с кем преступник мог быть связан из круга недовольных правлением Екатерины.
В деле Мировича этот вопрос даже не ставился. Вообще, заметно, что следствие и суд на всех этапах жестко направлялось сверху, подчиняясь заранее поставленной цели. Поэтому Верхарн и судьи особенно не углублялись в изучение дела, сразу же приняли версию преступника-одиночки и не старались изучить другие возможные версии. Мирович так держался на допросах, что складывалось впечатление, будто он получил какие-то заверения относительно своей безопасности. Позже в литературе возникла версия, что он шел совсем не освобождать экс-императора, а лишь спровоцировать охрану казармы на убийство узника. Именно тем, что он исполнил данное ему поручение, можно было объяснить его спокойствие и поразившую боевого генерала «окаменелость», или, попросту говоря, черствость.
По сообщению Бюшинга, сенатор Неплюев, облеченный властью на время отсутствия в столице государыни, пытался параллельно Вейхарну провести собственное расследование и для этого наметил арестовать около 40 человек, причастных к делу Мировича, но Никита Панин решительно воспрепятствовал этому. На необходимости пытки преступника безуспешно настаивали и некоторые члены суда, конкретно — духовные особы, назначенные в суд из Синода. На заседании суда 2 сентября, когда утверждалась «сентенция» — по сути дела приговор, член суда барон Черкасов подал свое особое мнение, в котором писал: «Мне невероятно, чтоб Мирович не имел сообщников в своем злом умысле, кроме Аполлона Ушакова, тем наипаче, что он его один оговаривает, знав, еще прежде 4 июля, что Ушаков утонул и тем надежнее на мертвого говорить». Черкасов писал также, что как только ему стало известно, что духовные члены Суда настаивают на пытке Мировича, «я тотчас подумал, что они хотят то делать, дабы тем способом, ежели возможно, выведать из него, не имел ли он еще других сообщников, или опасаясь их оскорбить, или надеясь от утаения их спасения себе в бедственном своем состоянии. Я не успел с господином Соймоновым вступить о том в разговор, как князь Вяземский повелительным образом запретил господину Соймонову продолжать зачатую со мною о мнении духовенства речь, а от меня требовалось, чтоб я дал немедленно свое мнение на вышеписанный вопрос». Заметим, что князь А.А. Вяземский, вскоре ставший генерал-прокурором, был одним из ближайших сподвижников Екатерины, пользовавшийся даже большим доверием императрицы, чем Никита Панин. Есть множество свидетельств того, как он в течение тридцати лет рьяно исполнял порой неведомую прочим смертным волю императрицы, которая при вступлении Вяземского на высокий пост генерал-прокурора написала ему: «Надейтесь на Бога и на меня, а я вас не выдам». То, что Вяземский резко оборвал разговор Соймонова и Черкасова о возможной пытке Мировича, не кажется случайным — такова наверняка была установка императрицы. Черкасов в своем особом мнении писал, что, предлагая пытать Мировича, он не стремится «умножить его мучения за его злодейство, но единственно для принуждения его открыть своих сообщников, единомышленников или наустителей, ежели таких имеет».
528
Корф М.А. Указ. соч. С. 274.
529
Там же. С. 234.
530
Левин Л.И. Российский генералиссимус герцог Антон-Ульрих (История Брауншвейгского семейства в России). СПб., 2000. С. 196.
531
Корф М.А. Указ. соч. С. 293.