Казаки

совершали над католиками обряды венчания и погребения (Архив ЮгоЗападной Руси, ч. I, т. I, стр. XXXVIII). Большинство Польского дворянства на сеймах подавало голос в пользу веротерпимости и охотно соглашалось на все меры, которые предлагаемы были для примирения враждовавших религиозных партий, что особенно заметно было во время междуцарствий, когда дворяне получили право действовать по внушению собственной своей совести. Но в государственном составе древней Польши существовала чуждая народным интересам иноземная власть, старавшаяся наложить оковы на разум и совесть Польского и Западнорусского народа; эта власть заключалась в Римской пропаганде. Религиозный фанатизм, занесенный в Польшу Римскою пропагандою, поселял раздор между единоплеменными народами; он, как погребальный факел, бросал свой зловещий свет на всю историю Речи Посполитой и вел это государство к политической смерти. Как только король и сейм, для предотвращения междуусобной религиозной войны, постановили примирительные статьи (1632 г.) и подтвердили их дипломом, данным Русскому народу, тотчас раздались протесты высшего католического и унианского духовенства. Примас королевства и, вслед за ним, клерикальная партия объявили, что все постановления короля и сейма, в пользу православной религии, не могут иметь никакой законной силы, пока не будут утверждены столицею апостольскою. Вслед за тем отправлено было, со стороны католического и униатского духовенства, посольство к папе Урбану VIII, с жалобами на распоряжения Польского правительства, нарушившего права Римского костела, в пользу еретиков и отступников. Напрасно Владислав IV старался убедить столицу апостольскую, что восстановление религиозных прав Русского народа основано на непреложной справедливости, что неминуемо возникает междуусобная война, и что самая уния подвергнется опасности, если папа не утвердит статей, постановленный сеймом, для примирения религиозных раздоров. Урбан VIII передал дело на рассмотрение конгрегации, учрежденной для распространения католичества. Конгрегация отвергла все сеймовые постановления в пользу православной религии и диплом, данный Русскому народу, объявив их противными божеским и человеческим законам. Вместе с тем, повелено было папскому Гонорату издать, от имени столицы апостольской, манифест. против всяких прав, какие бы ни были предоставлены православной религии.

Такое решение столицы апостольской было причиною новых религиозный смут и несчастий для западнорусского народа. .

Несомненно, что западная и южная Русь была не польским, а русским краем. Несомненно, что большая часть дворянских фамилий были православные по вере и русские по происхождению. Их ополячение — факт прискорбный для русского сердца. Скажем более — он должен быть прискорбен и для поляка, коль скоро поляк глубже всмотрится в свою историю: именно, с ополячения Руси началось и разложение Польши. Пока Русь была Русью и держалась с Польшею свободно, дорожа, разом, и своею отдельностью и необходимостью неразрывной связи по взаимности духовных и материальных требований, а не по букве, которая всегда становится насилием, коль скоро получает значение неизменяемости; пока Польша признавала эту самобытность Руси и свято чтила ее, — до тех пор велик и могуч был этот союз двух славянских народов и обещал он многое в будущем не только для них, но и для остального славянского мира. Но как только русское дворянство стало терять свою веру и народность, а поляки обрадовались, думая, что тут-то и сильно будет их отечество, когда все начнут говорить одним польским языком и будут католиками, — тот же час не укрепившееся еще здание союза и стало подшивать и клониться к разрушению. Мы уверены, что если б Русь не перестала быть Русью, — Польша с Русью продолжали бы возрастать в силе и благоденствии, и Бог знает, каких размеров достигали бы они. Польша росла не в государство, а в союз; чем разнообразнее были элементы в Польше, тем Польша была и тверже и могущественнее, -потому что разумная свобода и довольство требуют разнообразия. Правда, свобода имела свои невыгоды и. темные стороны, ибо никакой склад человеческих обществ не изъят от них; но они изглаживались бы от дальнейшего развития свободы, а не от противных ей начал. Речь Посполитая, напротив, задумала сделаться государством, погрешила против своей природы, искусилась занесенною из запада теорией единства веры и народности, — и за то была наказана.

С этой точки зрения рассматривая судьбу Речи Посполитой, нам очень прискорбно вспоминать об ополячении Руси; но при этом надобно сознаться, что несправедливо будет воображать, будто это случилось только от насильственных воздействий польской народности на русскую... Не кроется ли вина скорее в самой русской народностй? При польском устройстве, при той свободе, какая составляла коренной принцип существования Польши, разве русские не могли сохранить своей веры и своей народности? Разве существовала в Польше какая-нибудь власть, которая бы мучила, била, секла, запирала в тюрьмы, жгла, заставляя верить, думать, говорить, писать так, как ей угодно? Нет. Несмотря. на то, что король Сигизмунд III находИлся в руках у иезуитов и старался, насколько ему давало власти польское устройство, проводить торжество католичества над православием, — никто не мог "воспрепятствовать явиться смелым сочинениям в защиту православия; никто не мог воспретить панам русской веры быть сенаторами, воеводами. Ни козни иезуитов, ни интрига чужеродных королей не поколебали бы русской веры и народности, если б сами дети православной веры не изменили ей, если б их русские кости не порасли так легко польским мясом. Иезуиты заводили школы, куда принимали русских детей и подготовляли их отступничество... А разве православные не могли также основывать школы, чтобы готовить крепких и доблестных защитников отеческого наследия? Да разве Русь не была и более Польши? Последняя не могла бы сладить с нею материальными средствами, если б употребила насилие... Ополячение Руси произошло более от слабости Руси, чем от насилий и интриг католичества и полонизма. — Нас обманули, нас соблазнили иезуиты, — скажут русские. А зачем же вы поддавались им? — можно сказать русским. В таком случае, вините собственную слабость, столько же, как иезуитов. Да, слабость — вот что погубило русское дворянство! Эта то слабость — потому что она слабость — была провозвестницею дальнейших слабостей и падения. Какие печальные плоды принесла она! Разъединение дворянства от народа; то кровавые народные восстания, то крайний упадок духа, узкий — личный — эгоизм, естественный в верхнем слое, коль скоро последний - отрывается от массы; вмешательство соседней политики и ниспровержение здания, подорванного внутреннею гнилью,- В самом деле, кому было защищать это здание? Наибольшая масса населения в нем — это русский народ: какой интерес мог побуждать его охранять это здание, когда он сам был чужой в нем? Притом, и те, которые из русских переделались в поляков, носили в себе последствия этой переделки. Не имея солидарности с народом, они не имели ее и между собою; легкость, с какой они потеряли прежнюю народность, осталась и утвердилась в их характере. Общество, потерявшее прежний корень, не сразу пустит новый; оно не имеет за собою исторической святыни; судьба их предков служит для них укором, и они отвращаются от нее, стараются забыть старое, ибо им от

него невольно стыдно; а новое еще не успело сделаться исТоричеСким достоянием. На перевертнях вообще лежит отпечаток слабости, вялости, недостаток сознания целей, крепости взаимодействия и энергии труда и воли. Изменивши раз душе своей, они долго еще готовы изменить ей в другой и в третий раз ... Нужны века, чтобы старое совсем изгладилось из памяти, а новое, в свою очередь, сделалось стариною. Но Южная и Западная Русь могла дойти до этого только тогда, когда бы весь народ переделался в поляков, когда бы на земле русской не оставалось ничего напоминающего народу прежние основы жизни, когда бы Русь для Руси стала тем, чем для нас, христиан, теперь славянское язычество. Иначе было бы, если бы русское дворянство держалось с народом одних основ жизни: народ не мог бы упасть до такой степени политической и общественной апатии. Свет просвещения, конечно, входил бы в него, когда бы слово просвещенного человека было для него свое; дух свободы передавался бы ему от единоверцев, говорящих с ним одним языком; народ бы сознавал, что у него есть отечество и защищал бы его; дворянство смотрело бы на это отечество под одним углом зрения с народом, и, конечно, союз Польши с Русью не мог бы так легко разрушиться.