Казаки

Андрей Дорошенко, воротившись из Ватурина в Сосни-цу, рассказал брату Петру, что гетману уже известно про то, что говорилось у них за обедом на счет вступления Хмельниченка с турецкими силами. Для обоих братьев _ста-ло тогда ясно, что донос сделан был сотником сосницким: оба брата положили между собою не допускать этого человека до близости к себе.

Но ни объясниться с Молявкою, ни даже дать ему почувствовать, что Дорошенкам известна его проделка, Петру не удалось. Молявка-Многопе.няжный, испросивши письменно от гетмана разрешения, уехал к Бутримам, у которых Булавка успел высватать ему невесту. Вместо себя он поручил управление сотнею хоружему. Прошел январь. Во второй половине февраля настала масленица. Гетман Самойлович просил прибыть к нему Петра Дорошенка. Поехал к нему Петро, пробыл у него всю масленицу; вместе пировали,' веселились, ездили с собаками на охоту. Гетман не сказал Дорошенку ни слова о том, что уже приезжал царский посланник требовать его высылки в Москву: гетман думал, что московское правительство уже успокоилось его представлениями и что уже все кончено, а потому не хотел беспокоить своего гостя.

В понедельник на первой неделе великого поста Петро Дорошенко выехал из Ватурина в свою Сосницу без всякого дутого для себя предчувствия. Но на следующий за тем день приехал в Ватурин новый царский посланец с требованием выслать Петра Дорошенка в Москву. Нечего

было делать Самойловичу. Он принужден был уступить, тем более, что ему обещали со временем отпустить Дорошенка по желанию гетмана. Послал Самойлович к Доро-шенку генерального судью Домонтовича с письмом такого содержания:

«Пане Петре! Поизжай без жадного сумнытельства до Москвы. Тебе затым тильки зовуть, щоб видить царские очи и хочуть тебе роспытать про справы турецьки и та-тарськи!>>

Словно громом поражен был Дорошенко, когда такая неожиданность стряслась над его головою. Для малороссиян в тот век ехать по зову в Москву представлялось чем-то зловещим, для Дорошенка тем более, когда он, сдаваясь царю, так настойчиво домогался, чтоб ему дали обещание оставить ею на родине. С горечью произнес он:

— Хоч бы на смерть кому велено було йты и тому бы прежде далы знаты. Суды Бог пану гетману, що не звистыв мене зарани!

Недолго он собирался, хотя Самойлович, посылая за ним Домонтовича, не приказал торопить его. 8 марта 1677 года уехал он навек из милой Украины. Горькими слезами разливалась его старая мать и малолетняя дочь, плакал и брат Андрей, но жена Петрова оставалась безучастною и, проводивши мужа, не стеснилась произнести:

— Слава Тоби. Господы! Увезли вид мене магО нелюба!

Через неделю после отъезда Дорошенка воротился в Со-

сницу Молявка с молодою женою.

XIII

Новый тесть Молявки Бутрим был когда-то полковым-есаулом при черниговском полковнике Небабе, еще во времена Богдана Хмельницкого, но, пробывши в этой долж-’ ности года' три, стал войсковым товарищем и, получивши маетность в Черниговском полку, занялся исключительно • увеличением своего состояния. Благо, что полк Черниговский был один из тех, которые менее других подвергались опустошениям в оные бурные времена. В течение двадцати лет Бутрим успел значительно разбогатеть захватом зай-манщин,. чем тогда обыкновенно богатели украинские землевладельцы. Из своего села, которое ему бесспорно принадлежит, помещик высылает своих подданных, семью или две, заводить хутор или слободку, присвоит к этому хутору леса, сенокоса, лугов, пашни сколько захочет и сколько будет возможно в окрестности; иногда, встретив

тут же поселившегося прежде него козака, подпоит его и выдурит у него поле выгодною для себя продажею, а если заметит, что хозяин поля не зубаст, то и так отнимет и к своей земле примежует. Так заводились новые поселения. И Бутрим расширялся таким способом, и на все свои выселки выхлопотал себе полковничьи листы, утвержденные в гетманской канцелярии. Бутрим жил в ладу со всеми черниговскими полковниками, даром что они менялись часто, и поступавший вновь на уряд был врагом смещенному: Бутрим со всеми одинаково ладил и дружил. Но ближе -всех находился он с Дуниным-Борковским, потому что Бутрим и Дунин-Борковский женаты были на родных сестрах. Было у Бутрима четыре дочери: из них две были уже выданы в замужество, третья выходила теперь за сосницкого сотника. Бутрим считался во всем соседстве, да и сам себя считал большим , мудрецом в житейских делах и любил давать советы. Когда приехал к нему Молявка женихом его дочери, Бутрим набивал ему в голову, что его положение редкое, отменное и всем завидное: в короткое время из рядовика стал он сотником, да еще каким! — не выбранным казаками, а сам гетман его назначил и поручил ему важное царское дело — надзирать за Доро-шенком. Будут и в Москве знать про него. И стал Бутрим делать соображения: как бы кстати было, если б у Дорошенка объявились какие-нибудь недобрые речи против Москвы, а это, казалось, дело возможное; тут бы сотник, узнавши, сообщил гетману, а гетман в Москву, и поднялся бы высоко Малявка. Зять не утерпел и сообщил тестю, что уже сталось именно то, чего тесть желал бы, а Бутрим очень похвалил Молявку за его поступок, советовал, однако, хранить пока это дело в большой тайне, но пророчил из него важные последствия, благоприятные для сосницкого сотника. Мать Молявки была вне себя от удовольствия, что сын ее вступает в свойство с таким панским семейством, с такими богатыми и значными людьми. Это — говорила она — не то, что какие-то там Кусы. При воспоминании о последних она открещивалась и благодарила Бога за то, что. избавил ее сына от -них. Пре-усердно старалась тогда старуха Молявчиха сдружиться с панею Бутримовою, которая, однако, хоть и была любезна, но тут же показывала, что она себе на уме, и обращалась с Молявчихою свысока. В Малороссии в те времена было в нравах, что кто разбогатеет, тот смотрит уже свысока на всякого, кто победнее его и похуже живет. У женщин эта черта выдавалась еще резче, чем у мужчин.

Пышно отпраздновали свадьбу пана Молявки-Многопе-' няжного с паиною Бутримовною, по извечному прадедовскому обычаю, со старостами, дружками, боярами, со всеми обрядами, сохранившимися до нашего времени у простолюдинов, но в описываемые нами времена соблюдавшимися и в знатнейших панских домах. Свадебный персонал обоего пола составился из семей окрестных значных товарищей, съехавшихся к Бутримам нарочно по их приглашению. Во дворе панском поместиться всем было невозможно, поэтому на время удалили нескольких поспо-литых подданных и заставили их поместиться у соседей, а собственные жилища уступить гостям. Впрочем, никто из подданных не лишен был участия в празднике своих панов: на панском дворе расставлены были столы и за ними угощали народ горелкою и свининою. Пир шел целых три дня и в это время много было съедено кормленых кабанов, баранов, кур, гусей, индеек; с утра до вечера гремела музыка, и в доме, и на дворе раздавался топот пляшущих, а по ночам в увеселение гостям и толпе народу замечались потешные огни. После пяти дней стали разъезжаться гости за исключением самых близких, принадлежавших к свадебному персоналу: те оставались до отъезда новобрачных. Родители упаковали «скрыньку» новобрачной, состоявшую из полдюжины больших сундуков с приданым: там были женские наряды и уборы, саяны, кафтаны, плахты, шубки, рубахи, наволоки, одеяла, завесы, чехлы, мониста, серебряная посуда, шкатулки с разными безделушками — все, что по тогдашнему образу жизни составляло домашнее богатство значных людей. Ко всему этому прилагалась опись, потому что в случае смерти дочери приданое возвращалось в ее род, если она не оставляла детей. Бутрим вручил дочери и зятю документ на уступаемое ей имение, но этот документ был написан так, что дочь его могла сделаться полною владелицею своего имения разве только после смерти родителя; при своей жизни предусмотрительный родитель все-таки оставлял за собою возможность держать в руках и имение дочери, и ее самое с мужем в зависимости о.т себя. Наступил день отъезда. К крыльцу панского дома подвезли крытые сани. Новобрачные и мать Молявки вышли совсем одетые подорожному, родители невесты, стоя с образом, благословляли их последний раз, а новобрачные поклонились им до земли. Тогда остававшиеся у Бутрима гости свадебного персонала, стоя вокруг отъезжавших, запели жалобную песню, где говорилось об отъезде дочери от родителей в