Казаки

престола булы таки особы мудри, як наш гетман, — не днялось бы того, що диеться часом.

— Я думаю, — продолжал Самойлович, — Дорошенко-ви дать мешканьня в Сосныци, бо то буде не далеко вид Батурина. А в Сосныци сотныком наставыти казака такого, щоб можно було на его покластыся, щоб вин за Дорашеи-ком пильно назирав.

— Истынно разумно! — сказал Мазепа. Повторил то же выражение и Кочубей.

" — А сотныком наставыть того хоружаго, що привиз

нам сей лыст, — сказал гетман. — Що вы на се речете, панове?

— Ясневельможный пане! — сказал Кочубей: — Сей хоружий будучи у Чыгирыни запрысягнувсь Хмелныченко-ви слуговаты. Чи не зрадыть вин и нас, як тепер уже зра-дыв Хмелныченка, запрысягнувши ему виру?

— А ты, що на се повидаеш, Иване Степановичу? — спросил Самойлович Мазепу.

— Я, — сказал Мазепа, — своим малым розумом уважаю так, що нема ничого мудрийшого, як того хоружого наставыть сотныком там, где мешкатыме Дорошенко. Вьщ-ко уже що то за голова, колы так хитро-мудро не велыким коштом и нам корыстно справыв свое полецення в Чыгирыни. А що пан Кочубей промовыв, то з назбыт чулои горлывости ку добру сполиому, але несправедлыве. Колы ворог приставыть ниж до горла, да станс казаты: прися-гайся мени, а то я тебе зарижу, то прийдеться хоч кому згодыться з ным и штучне присягнуты, а потим усе те на добро своим повернуты, то буде розумниш ниж голову положиты и дарма пропасты. Не ганы, а шаны варт сей козак за свий поступок. ,

— И я так думаю, — сказал Самойлович. — Нехай сей хоружий буде сотныком в Сосныци. Кто тепер там сотник?

— Стецько Литовчик, — отвечал Кочубей.

— Я тому Литовчику подарую маетку и уныверсалный лыст на неи дам. Нехай зостаеться поки значным войсковым товарищем! А сёго сотныком наставыти. Иване, по-клыч ёго до мене, а ты, Васылю, дай мени спысок маеткам до роздаваньня в Черныговському полку, — говорил гетман.

Мазепа вышел. Кочубей нашел и подал гетману рукописный перечень имениям, определенным в раздачу. Гетман углубился в него. Между тем Мазепа позвал Молявку, и тот, ступая на цыпочках осторожно и почтительно за Мазепою, вошел в отделение гетманской спальни. Самой-

лович, не отрывая глаз от списка и не повертывая головы к вошедшему, стал говорить к нему таким тоном, как будто уже целый час с ним ведет беседу: .

— Видсиля поиидеш у Сосньщю. Я тебе туды наставляю сотныком. Там жытыме Дорошенко. Приглядуй за ным. В абыдва ока гляды. Колы що вид его затиеться не-добре, а ты не доглянеш, то не утечеш жорстокого карань-ня и конечного розореньня. Але не дражны ёго нияк. Доглядай за ным так, щоб вин не знав и не помичав, що ты за ным назыраеш. Гречне, уштыве и поважлыво з ным поводысь. Часто одвидуй ёго, але так, щоб вин ни разу тоби не сказав: чого ты мене турбуеш? Ходы до ёго нибы для услуги ему, пидмичуй, в чым ёму потреба и не дожыдаю-чись, поки вин тебе попросыть, сам для ёго все достарчай, а чого сам не здолаеш, про те зараз до мене давай звисть. Щоб ты знав, колы кто до ёго в госты прибуде, и колы вин кого з своих домовых куды посылатыму. Усе щоб ты про-видав и знав. И про все таке мени просто до власных рук моих гетманських пышы. Никому про се не кажы, що ты за Дорашеиком назираеш, тильки я да ты про се щоб в:Ида-лы. Иидь соби з Богом до своеи навои сотни. 3 моеи канцелярии отсей пан (он указал на Кочубея) дасть тоби уныверсалный лыст на сотныцьство за моим власным пид-пысом.

Проговоривши все это, гетман до того времени все устремлявший глаза в лежащий перед ним список, в первый раз взглянул на того, кому говорил, окинул его взором своим с головы до ног, и опять стал рассматривать свои бумаги.

Молявка поклонился низко уже более не глядевшему на него верховному своему начальнику и вышел в большой радости. Слова гетмана о том, чтоб он писал прямо к нему, приятно отдавались у него в ушах. Он понимал, что дозволение сотнику сноситься непосредственно с гетманом, помимо полковничьего уряда, было большое к нему внимание и он чувствовал, что высоко поднимается на своем служебном поприще.

Мы не станем описывать, как Дорошенко, забравши толпу выборных из чигиринцев и скрывавшихся в Чигирине жителей других правобережных городков, в сопровождении Полуботка и его казаков, ездил в обоз под Вороновкою, сложил с себя гетманское достоинство, передал гетману Сомойловичу свой бунчук, булаву, знамена, грамоты, полученные прежде от турецкого падишаха, двенадцать пушек, — как принес в присутствии царского боярина Ромодановского и гетмана Самойловича присягу на вечное и непоколебимое подданство великому государю, как потом, возвратившись в Чигирин, сдал Самойловичу этот город со всеми боевыми запасами и получил от Самойловича, сообразно царской воле, приказание переехать с семьею на житье на левый берег Днепра, где гетман указал ему местопребывание в Соснице. Все эти важные исторические события не относятся непосредственно к нашему рассказу.

X

Схватившие Ганну Кусивну, обезумевшую от внезапного похищения, притащили ее в дом воеводы, где был устроен чердак в качестве отдельной горницы; там стояла кровать с постелью, несколько скамей и стол. Туда встащили Ганну по крутой, узкой лестнице и заперли за нею дверь. Несколько времени не могла Ганна опомниться и придти в себя: ей все это казалось каким-то страшным сновидением; ей хотелось скорее проснуться.

В горницу, где она была заперта, вошел, наконец, Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь и приосаниваясь, сел он на скамью и говорил:

— Здорово, красавица, хорошая моя, чудесная, ненаглядная, несравненная! Здорово!

Ганна, не придя еще в себя, стояла перед ним растерянная и смотрела бессмысленными глазами.

— Увидал я вперво тебя к жизни, — продолжал Чоглоков, — и пришлась ты мне по сердцу вот как!

При этом он рукою повел себя по горлу. Ганна продолжала стоять как вкопанная.

— Лучше и краше тебя не видал на свете! — говорил Чоглоков.- — Вот ей же Богу не видал краше тебя!

Ганна продолжала стоять перед ним, выпучивши глаза.

Воевода продолжал: _

— Ты не знаешь, девка, кто таков я. Так знай: я тут у вас самый первый человек. Знатнее и выше меня здесь из ваших никого нет. Ваш полковник подошвы моего сапога не стоит, сам ваш гетман мне не подстать. Вот-я кто такой! Я от самого царя батюшки великого государя сюда прислан: я царское око, я царское ухо. Сам великий государь меня знает и жалует. А ты, дурочка хохлушечка, знаешь ли, что такое наш царь, великий государь? Он все едино, что Бог на небе, так он царь на земле со всеми властен сделать, что захочет! А я его ближний человек, воевода над вами!. Так я для вашей братии все равно, что царь сам. Вот и смекни, девка!

Ганна Кусивна начинала понемногу приходить в себя, но еще не вполне понимала свое положение и не в силах была давать ни ответов, ни вопросов.

— Теперь слыхала, — продолжал свою речь воевода немцого помолчавши, — что я за человек такой? Вот какому человеку полюбилась ты, девка, пуще всех. Таково уж твое счастье, девка. Я хочу, чтоб ты стала моею душенькою, моею лапушкою!

— Я чужая жона! — пробормотала Ганна.

— Какая такая чужая жена? — сказал захохотавши воевода. — Что ты, девка, шутки строишь? Ништо жоны чу-жия, замужния бабы, ходят с открытою головою, в лентах за косами, как ты?

— Я повинчана! — произиесла Ганна.

— Когда? — произнес -воевода.

— Сегодня, — отвечала Ганна.

— Сегодня? — говорил воевода, продолжая хохотать. — Что ты меня дурачишь? Сегодня? Разве я турок или католик, что не знаю своей веры? Какое сегодня время? Теперь пост Петров. В такие дни венчать не положено.

— Я не знаю, — произиесла Ганна. — .Владыка розри-шив. Нас винчали, я повинчаная!

— Неправда твоя, девка! — сказал Чоглоков. — Того быть не может. У вас все одна вера, как и у нас. А коли у вас такие дураки владыки, что в посты венчать позволяют, так твое венчанье не в венчанье потому, что противно закону святому. Ну, коли говоришь, венчалась, так где же твой муж и зачем же ты, повенчавшись с ним, ходишь по-девочьи с открытыми волосами.