Страница 20 из 22
Бежать – нет силы. Думать – поздно.
Смешно – гадать по штемпелям.
А где-то финские шаланды
Зимуют на снегу тугом,
И хрупкий лед звенит, как ландыш,
Под вашим тонким каблуком.
Забыть? Не сможем обоюдно.
Не забывать? На сколько дней?
Писать? Невероятно трудно.
А не писать? Еще трудней.
А где-то в вазах розы вянут,
И смятый гоном рысака
Больной проспект к губам протянут,
Как ваша нежная рука.
Гореть? Немедленно остынем.
Остыть? Немедленно сгорим.
Расстаться? С этим небом синим?
Сойтись? На полдороге в Рим?
…А где-то ночь за мысом лисьим
Сгорает, сердце пепеля.
И по конвертам синих писем
Бегут, как версты, штемпеля.
1930
«Окунув лицо в левкои…»
Окунув лицо в левкои,
Слышу легкий запах перца,
Горечь юности моей…
Вспоминаю сад над морем,
Свежесть тщательной поливки
И дорожек мокрых скрип.
Гравий лопался под шиной
Легкого велосипеда,
Тормоза звенели тонко,
И подпрыгивал звонок.
Водяная пыль вставала,
Яркой радугой сияла,
На каштаны, на левкои
Оседала кисеей.
Из проколотого шланга
Били тонкие фонтаны,
Обдавая парусину
Гимназических штанов.
Стриг садовник под машинку
Изумрудные газоны
Стрекотавшими ножами,
Где кипел зеленый сок.
Окунув лицо в левкои,
Слышу легкий трепет сердца,
Радость юности моей.
В море парус плыл как чайка,
Разве это было плохо?
Разве в буре есть покой?
1930–1943
Маяковский
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив «ни-ког-да» на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном
костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.
А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком,
как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то
побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.
Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят – отправлял телеграмму, побрился
и ногти остриг.
Но меня на прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: «До свиданья, старик».
А теперь, энергично побритый, как будто
не в омут, а в гости —
Он тонул и шептал: «Ты придешь, Ты придешь,
Ты придешь» —
И в подошвах его башмаков так неистово виделись
гвозди,
Что – казалось – на дюйм выступали из толстых
подошв.
Он точил их – но тщетно! – наждачными
верстами Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе
Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
1931
Цветок магнолии
Босую ногу он занес
На ветку. – Не сорвись! —
Листва магнолии – поднос,
Цветы на нем – сервиз.
И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.
Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеет плоть
И нежит ярый воск.
Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.
Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.
Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.
Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он!
Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта – душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
1931
«Небо мое звездное…»
Небо мое звездное,
От тебя уйду ль? —
Черное. Морозное,
С дырками от пуль.
1936
Стихи в поезде
Коршун
Все неподвижно в выжженной пустыне.
Холмы пологие и воздух бледно-синий.
Ни ручейка, ни свежего куста.
И если бы не коршуна круженье,
Степная жизнь, лишенная движенья,
Казалась бы мучительно пуста.
Так мертвый сон моей души холодной
«В мирской степи пустынной и бесплодной» —
Тревожила твоя чужая красота
Порывом страсти дикой и свободной.
Верблюд
Просторы Азии зияют.
Стоит верблюд змеиномордый.
Его двугорбым называют,
Но я сказал бы: он двугордый.
Аральское море
Пустыня. В штабелях дощатые щиты.
Дымок над глиняной хибаркой.
И вдруг средь этой нищеты —
Возник залив, как синька яркий.
Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.
Но сердце этой встрече радо.
Ты понимаешь, милый друг,
Как мало радости нам надо?
Сыр-Дарья
Еще над степью не иссяк
Закат. Все тише ветра взмахи.
Под казанком трещит кизяк,
Вокруг огня сидят казаки.
Угрюмо тлеет свет зари.
Века проходят за веками.
И блещут воды Сыр-Дарьи,
Как меч, зане́сенный песками.
Цыгане
Смотрю в вагонное окно.
Там не светло и не темно.
Огонь двуцветный, желто-красный,
Огонь цыганского костра,
И необузданный и страстный,
Горит у рваного шатра.
Бесстыдно сняв с себя одежды,
Цыгане вшей бросают вниз.
А рядом шумные невежды
Меняют простыни на рис.
Звезда валяется на крыше.
Верблюды стонут тяжело,
И над костром летучей мыши
Мелькнуло серое крыло.
Мне трудно этот мир постигнуть.
Мне трудно этот мир понять.
Не дай господь на рельсы спрыгнуть
И вдруг от поезда отстать!
Продавщица дыни
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке.
В зеленом плюшевом жакете
И в ярко-розовом платке.
Ее глаза блестели косо,
Арбузных косточек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны
Как время двигалось по ней.
Случай на станции Арысь
Подходит поезд (примечай!)