Страница 92 из 160
6 Ноября. Хвосты длинные, злые, а елки на праздник все везут и везут. Старик подошел к хвосту и ну хохотать:
— Вот мы не стояли в хвостах!
Ездил в Москву. Виделся с Рябининым и согласился дать рассказ в новый журнал «Изобретатель». Вечером сошлись у Ашукина с Соболевым и Замошкиным. Читали «Легенды московские» Баранова.
7 Ноября. Выехал на вокзал в ½ 10 у. Под красным флагом шла маленькая ячейка рабочих с худыми женщинами. Потом стали такие попадаться чаще и чаще, а на площади у вокзалов с трудом в объезд кое-как добрались.
8 Ноября. Сергиев. Дождь, хмарь, туман, невылазная грязь. Как можно что-нибудь праздновать в такие дни в нашем климате! Пришел из деревни Егор, отправляется в Москву искать хлеб. Там где-нибудь в очереди за хлебом прикурнет на каменных ступеньках этот туземец. Жуть! Лева и Петя дома.
9 Ноября. Оканчиваю «Живые деньги» — будет здорово!
Со славой надо обходиться очень расчетливо: то, что по заслугам — принимать с достоинством, а что сверх дается — возвращать с усмешкой. Никогда не быть «растроганным».
Рассказ «Сыр» и ненапечатанный «Змея» обнажают во мне нечто мужицкое, вроде стихийного коммунизма. Я поймал это в себе случайно и теперь буду постепенно брать в руки. Еще это есть в причащении самогонкой (рассказ «Барон Кыш»). Очень возможно происхождение этого от «со страхом Божиим и верою приступите». Я понимаю «взять в свои руки» так, что поставить это свое чувство как специфическое и показать возможность совсем другого отношения к «миру».
Небо такое ровно серое, что видишь на фоне его только шесты от антенны, такое низкое небо, что галки, сидящие на антеннах, едва виднеются в тумане. А грачи давно улетели, и давно уже должен бы веселый белый снег прикрыть, успокоить намученную произрастанием землю. Так все расквасилось, что даже по шоссе, на камушках, нога вязнет по щиколотку и на проселочной дороге, бывает, в колее нога погружается и по колено. Воздух пахнет живыми черными раками, земля — открытая могила, вспоминаешь, как стоял где-то у края с горстью глины в руке, бросил вместе с другими вниз, и там стукнуло о крышку гроба, и все время пахло из ямы, как теперь сырыми черными живыми раками. В такие страшные дни в ноябре у нас празднуют Октябрьскую революцию…
Когда лодки нашей экспедиции завернули из Нерли в Кубрю и пошли против течения, среди молодежи стало часто повторяться слово «Наташа». На привале отец Филимон, нанятый нами как гребец и проводник, подкладывал дрова в костер и говорил тихонько студенту: «Проведу!» — «Самогонка непременно будет», — уверял студент. «Сказал, проведу, и кончено», — ответил отец Филимон.
Вечером старшие члены экспедиции расположились ночевать в сторожке, младшие сотрудники разбили палатку. Под тем предлогом, что в сторожке мне душно, я отправился ночевать к ребятам и тоже сделался участником ночного заговора. Где-то в этих малопроходимых лесах угнездился одичалый барин, или прежний фабрикант, и жил только охотой на белок, куниц и лисиц. Его дочка Наташа училась на курсах, ребята на Кубре о ней вспомнили. Отец Филимон семнадцать лет тому назад Наташу крестил.
Стали мы совещаться и назначили выход экспедиции к Наташе в ту минуту, когда потухнет огонек в сторожке. Возвратиться решили непременно на восходе солнца, когда начальство спит особенно крепко.
Огонек скоро погас. Мы тихо вышли гуськом за отцом Филимоном по тропе на запад, где слабым светом догорала заря. Тропа спускалась в болото, и там мы ее потеряли. На суходоле рассыпались в поисках тропы, скоро кто-то наткнулся, мы скричались и пошли дальше с пением. Заря догорела, мы опять спустились в болото, покрытое мелким кустарником, и тут окончательно и безнадежно потеряли тропу. Прошло много времени. Наконец <1 нрзб.> как магнитные опилки собрались возле двух полюсов, возле «Рыжего», как звали мы студента Ларионова, и отца Филимона: филимоновские звали к себе — у них тропа, рыжие к себе — они тоже тропу нашли. Долго препирались, наконец, отец Филимон крикнул: «Погодите, я вам дам, черти!» И, оставив свой народ на месте, полез к рыжим. Мы ему показали тропу очень твердую и на соснах вырубленные топором заметки — крестики. Отец Филимон осмотрел крестики, плюнул и сказал: «По этой тропе послезавтраго вы придете в деревню». И повел нас к себе. К удивлению нашему, тропа была совершенно как наша и даже шла приблизительно в нашем же направлении. Когда же мы стали сомневаться и послышались <1 нрзб.> голоса: «Мы не бараны!» — отец Филимон ответил: «Бараны!» — вытер спичку и показал нам стрелки на соснах.
— Видите стрелки? — сказал он. — На этой тропе поставлены стрелки, а на той крестики.
Мы ничего не понимали.
— А еще говорите, не бараны, — сказал отец Филимон, — неужели вы не понимаете: крестами метил мужик, человек темный, а стрелку темный человек не поставит, стрелками метит человек образованный.
И, оказалось, правда: по стрелкам мы скоро пришли на место, где угнездился охотник с Наташей, и пировали всю ночь, прославляя сметливость отца Филимона.
Путешествие с Горьким по Руси оказывается мне во всех отношениях невыгодным: интеллигенция бранится за то, что я пишу лучше Горького, а он пишет о мне предисловие, «народ», глядя на Горького, разглядит нечто, мимо чего он прошел бы, не обратив внимания. Это «нечто» — тщательно скрываемая мной ненависть к «публичности», к среднему читателю. Я предназначаю свои книги друзьям, которых немного теперь, в надежде, что когда-нибудь их будет больше, а с Горьким я прямо попаду в лапы врагов своих.
<Вырезка из газеты> («Известия» № 260–1928 г.).
<С иллюстрацией> Мне рассказывали любопытный случай, характеризующий самостоятельность этих суждений и литературных вкусов.
— Ну, пущай ему Пришвин нравится, а вот нам сам Горький нравится, а Пришвин — нет.
Не понравился как-то коммуне писатель М. Пришвин: ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что сам Горький хвалит Пришвина, они ответили:
— Ну, пущай ему Пришвин нравится, а вот нам сам Горький нравится, а Пришвин — нет…
Следующая вырезка из того же номера газеты показывает, как зорко следит за писателями некий синклит и как точно распределяет их по ступеням революционной лестницы: я, например, оказываюсь в левом центре правого крыла значительной группы квалифицированной интеллигенции, отчасти старой, отчасти новой, живущей преимущественно интересами своего ремесла. Вот эта вырезка.
Иногда небесполезно на все это обратить внимание, чтобы знать свое место и не совать нос, куда не следует.
<Вырезка из газеты>
Далее остаются так называемые «попутчики» — разношерстная группа, нуждающаяся в дифференциации. Если мы отделим в ней «левые элементы» от «правых» и «центра», то и здесь станет ясным, что термин «попутчик» обманывает наше зрение, затушевывая истинное положение дел. Никакого «попутничества», в сущности, уже не существует. Но есть смешанная группа писателей, из которых одна часть, революционная, тяготеет к пролетариату, другая часть — либо тяготеет к крестьянству (мелкобуржуазное крыло), либо представляет самостоятельное буржуазное направление, отражающее духовный лик частью сохранившейся дореволюционной буржуазии, частью народившейся новой, нэповской. И, наконец, самая значительная группа представляет литературу квалифицированной интеллигенции, отчасти старой, отчасти новой, живущей преимущественно интересами своего ремесла в зависимости от внешних условий, тяготеющей то влево, то вправо. Здесь можно говорить о левом центре и центре правом.