Дневники 1926-1927

<На полях> Странно, что наука, цель которой всякое чудесное явление мира обставить со всех сторон доступными разуму причинами, при первом соприкосновении с ней сама излучает из себя чудеса и ценой своих причин от причины к причине уводит <2 нрзб.> к первопричине, которая будет когда-то разгадана.

Однако если мелькнуло в уме, что на свете что-то неладно с прогрессом, то это не значит еще каких-нибудь последствий для жизни: человек будет жить, как он жил до сих пор, пока ядовитое семя, долго вращаясь по крови, не попадет на самую середину жизни. А потому Алпатов идет на лекцию по-прежнему, слушает, записывает…

Восстановляю в памяти вопрос свой доктору Москвину в Клину{53}: «Посев клевера есть факт несомненного перехода к более высокой культуре с. х-ва, но ведь не мы с вами выдумали клевер, мы с вами не страдали за клевер, не любили его так, что жизнь наша ставилась бы в зависимость: «клевер или я». Но если трехполка сменяется четырехпольем с клевером, то нам-то какое дело!»

Понятно, что при такой остроте запроса к личности Алпатову мир людей переставляется, и он видит прогресс только в сцепке его с человеком. Он падает в мир несчастных людей, в их трагедию: это когда «открылись глаза» (на внутренний мир). В таком состоянии происходит уверование сектанта, солнце останавливает звезды, возвращается к тем звездам человек, какими увидел их первобытный человек. Все живое. Месяц.

<1 нрзб.> последняя шкура была сдернута, и человек стал нагишом, нагой душой к нагой душе. Там, наверху, где-то были «счастливые», но они недоступны.

Когда Алпатов сжег письма, то в эту ночь… Он не знал, что в эту ночь он сорвал с себя последний якорь, который держал его в глубине и что он плывет теперь на прекрасную поверхность освещенного солнцем мира. (Вопрос: отчего же это произошло? от смерти, то была смерть, и выплыл наверх ребенок в детский мир; все отпало прежнее, потому что он умер, и это надо описать, как смерть; значит, Петербург ему будет агонией с мотивом: «я — маленький»).

Но ведь не мог же умереть он так, чтобы не осталась память о прежнем? она слилась со всем миром: «всем так». Смерть, как тюрьма, открывает свободу (после смерти — хорошо). (Тюрьма = смерть = кащеева цепь). В общем, тема: человек умирает и родится при жизни: переход Алпатова к радости жизни такой же «естественный», как при выходе из тюрьмы = мотивы тюрьмы = мотивам любви, только все углубляется: там было освобождение, здесь воскресение. Окончательно: человек может быть человеком, если он дает что-то другим, а дает он, если творит, и начинает творить, если исчезает «личная заинтересованность». Он <не дописано>

Музей — как собрание памятников творчества Девы (Дрезденский музей). (А Рубенс?) Там же встреча с Ефимом.

Волково кладбище: «Энциклопедия» Павленкову. (Виктор Иванович = святой библиотекарь Попов: почему это не настоящие святые?). Это должно окончательно сразить Алпатова: т. е. что и в работе выхода нет.

Творчество истинное: так же как корчуют для нивы кустарники, так для творчества надо освободиться от себя, чтобы «я» не было преградой. Надо, чтобы «я» преобразилось в «я — это весь мир», и в нем где-то на разных ступенях и человек, и, значит, «я», вместе с миром и человеком — мы.

Музей.

Пусть Венера голая, пусть на мраморе видны все мельчайшие изгибы тела, но ведь все эти линии и краски не движутся: они отвлеченные, значит, отвлечены человеком, заменившим асимметрию своих чувств симметрией разума и гармоничного духа. Они все несут в себе печать смерти в создании девственного мира.

23 Января. Сдало. Пырхает снег. В 3.10 дн. выезжаю из Сергиева, в ½ 6-го на Николаевском, а поезд в Ленинград идет в 9.30.

24 Января. Питер. Город мертвецов. Грандиозность Невы и кучка рабочих: Ленинград. Козочка пропала{54}. (Лавочки даже все на прежних местах). Сергей Алекс. Семенов. Ему город хорош: «Вам это литература, мне — родина». — «А как вы чувствуете класс?» — «Не люблю интеллигенцию». Дом, нельзя дом отдавать, а вот дворец и все сделано рабочими, не архитектор, а рабочие. А потом оказывается этого чувства много, и есть теория.

Евгений Львович Шварц.

Ася Никитична Старк — детский отдел.

Маршак.

Маршак до 12 звонить или в 6–7 веч. Пантелеймонов <1 нрзб.> (ул. Пестеля) д. 14, кв. 11, 2-й эт. Сергей Александрович Семенов. 5 томов, 60 листов = 9 тыс. (или 10 т. 500 р.). Срок договора относительно первых 4-х томов 2 года, относительно двух последних 3 года; Сроки рукописей и уплата денег.

Вот тут-то, конечно, все и заключается: архитектор строил или рабочие. Мне представляется, что архитектор, ему — рабочие. Но и это чувство вещей, материи он называет «классовым» чувством. Я ставлю на проверку это чувство: если оно «классовое», то сводится к революционно-интеллигентскому, если же универсальное, то это голос земли, материи; если первое, то значение его только разрушительное, если второе, то созидательное и совершенно новое и близкое мне. У меня оно есть, но выходит из сострадания, из сочувствия и жалости, у них же — из «хозяйского» чувства (вспоминается Волково кладбище: Белинский и Павленков).

Вызван дух хозяина земли. Вызвал его «интеллигент»: но интеллигент хотел стать хозяином вызванного им духа, а тот показал ему кукиш: «я — хозяин», и стали врагами друг друга (вот почему Семенов при моем запросе о природе его классового чувства сказал: «я не люблю интеллигенцию». Очень интересно еще, что все трагические Положения личности, о которых я ему говорил, не могли тронуть его, а когда сказал, что это религиозное чувство, что все дело в бабе и что Мадонна есть запрещение жизни (девственность), то вдруг все понял.

А это интересно, что «классовый человек» стал хозяином и поработил не капиталиста, а «архитектора», и что тайная злоба его направлена не на «буржуя», а на личное творческое начало («архитектора»).

Мальчик смотрит на танцующих и страдает, потому что боится не «попасть в такт»: они танцуют, а он страдает, и им «барышня», а ему дева недоступная. Приходит час, и он 1) не может взять ее, робеет перед «Девой», 2) он захватывает деву, насилует ее, падает, 3) он <не дописано>

25 Января. Подписал договор на Собрание сочинений. Познакомился с Тихоновым. Выпил с Фединым и т. — хорошо! (Имена: Ангерт, Измаил Михайлович Ледницкий. (проверить).

26 Января. Заключение договора и в заключение скандал в «Кавказе».

Четверг 27. Поездка в Царское. Обед у Замятина с Разумником. Поэзия писательских разговоров. Происхождение «12-и». Конец у Форш.

Пятница 28. Ссылка и каторга. Обед у <1 нрзб.>. Маршак. У Форш о Молли и Нолли{55}.

Суббота 29. До 3-х — в Гизе: литература. Спать к Семенову. 30-го до… У Федина.

Воскресенье 30. Церковь. Чуфут-Кале. Памятник Суворова. Сейфуллина. О Бухарине = К Иванову-Разумнику. В Царское.

Почти десять лет я оставил Петербург и вернулся в Ленинград: да, действительно Ленинград, потому что Петербург умер — это другой город. Но Петербург был моей писательской родиной, и как только вышел я на Неву, мертвецы окружили меня и подавили все восприятие современности. Мне пришлось вступить в литературный круг Петербурга после 1905 года, когда интерес к политике в обществе совершенно упал. Некоторое время в литературе господствовало декаденство и модернизм, все старались как будто написать как можно чудней, и эти танцы перьев были похожи на всеобщие народные танцы после второй революции. Вскоре, однако, кружком Мережковского был объявлен конец «язычеству», и желанной литературой был объявлен эпос. Мне так и не привелось побывать на «языческих» вечерах Вячеслава Иванова, а начать знакомство с литературой можно прямо в христианской секции Рел.-фил. общества под руководством Мережковского. Тут, возле этого кружка, я познакомился с Блоком и многими другими поэтами и писателями. Блок, красивый, блестящий поэт, окруженный барышнями, поразил меня с первого знакомства серьезностью своего духовного внимания. Он говорил «по духу» и там, где все обыкновенные люди говорили шутя. Розанов однажды в большом собрании Рел.-фил. общества остановил меня и сказал: «Ну как, поглядел на хлыстов?»