Страница 45 из 176
— В том же роде? — спросил он.
Я открыто сказал:
— Да, тоже с царской короной.
Но это было не все. Однажды, куря папироску в раздумьи, глядя на кончики своих сандалий с короной, я начал раздумывать: не может поп выдумать это из-за преклонения царю. «Да и кто может у нас? — думал я, — даже художник ведь не вполне, не совсем бескорыстно рисует картины, даже артист-гравер режет свои миниатюры, даже поэт сближается с солнцем: ему надо написать стихотворение. А чтобы обыкновенный практический поп делал корону из дырочек из-за любви к царю вообще — нет! не верю, не верю я такой бескорыстной поповской любви».
Так оно и вышло. Оказалось, что у попа было много сторублевых бумажек и ему надо было узнать от меня, будут ли когда-нибудь эти бумажки в цене (возможно ли, проводя скучное время за шитьем сапогов и сандалий, мечтать о том, что когда-нибудь его сторублевки будут в цене).
Рассказ о матерном слове: 1). Когда первые матросы шли «в бога, в веру» — это одно (из вагонных разговоров). 2). Самые православные (сердце почернело).
Известная ругань матросов «в бога, в веру, в мать» во время первых лет революции мне казалась страшной. Однажды, услыхав это из окна, я вышел на улицу и присоединился к матросам, чтобы понять природу этих людей. Матросы были не очень пьяны, и все объяснялось революционным задором. Я ушел от них даже с каким-то удовлетворением: это были не мужики, которые могли жечь на революц. костре только барские имения, матросы сжигали и бога, и веру, и мать. Матросы шли до конца.
Прошли годы. Вот опять слышу в субботу эту же ругань в деревне и понимаю, что это деревенские ребята возвращаются домой из города, закончив трудовую неделю. У меня сидел гостем приятель мой деревенский хозяин Мирон Иваныч.
— Скажи мне, Мирон Иваныч, — спросил я, — какие это люди могут ругаться, острое время революции прошло, кого они задевают теперь?
Мирон Иваныч усмехнулся:
— Это самые православные люди.
И больше не стал разговаривать. Махнул рукой.
Вот это я запомнил, как удивительно: люди ругаются в бога, в веру, в мать — и это оказывается самые православные люди.
Однажды мне надо было зайти к попу… <не дописано>
22 Октября. Морозно-солнечное утро. В лесу пестро. Когда разогрело, на деревьях мороз обдался росой, сверкали капли, падали хлопья снега. Но снег за день не растаял совсем, даже на крышах.
Причина хулиганства одна: слабость правительства. Во время революции все эти люди были удовлетворены, теперь они свободны: бандит стал хулиганом. Надо бы перестать с ними церемониться и говорить не о клубах с газетами, а о тюрьме с принудительным трудом.
Завтра в 9.20 в Москву. В 11 в Москве, в 12 в «Раб. Газете», если не застану — к Никитиной, если застану — то до 1 ч., в 1 ч. к Никитиной, в 2 ч. обед, в 3 ч. — Полонский, в 5 — на вокзал.
23 Октября. До полночи выпала пороша глубокая. Утром каплет, и мне кажется, пороши хватит лишь часа на два. Еду в Москву. Вечером жду Дунечку.
Стал читать роман и ехать не захотелось: успею. Надо написать условие сотрудничества.
Мы, редактор «Нового Мира» В. П. Полонский и писатель М. М. Пришвин, согласились между собой относительно условий сотрудничества М. М. Пришвина в «Новом Мире» в следующем:
1) М. М. Пришвин дает в «Новый Мир» свой роман «Кащеева цепь», Звено 6-е «Любовь Алпатова» частями по мере его написания и получает гонорар по доставлении рукописи по 250 р. за лист. В. П. Полонский обещается не начинать печатание романа без согласия М. М. Пришвина ввиду возможных переделок частей. Однако М. М. Пришвин с своей стороны обязуется представлять рукописи в таком виде, чтобы каждая глава представляла собой литературный материал, возможный для напечатания, как тщательно отделенный фрагмент сочинения.
2) М. М. Пришвин дает в «Новый Мир» свои очерки на темы текущей жизни, которые оплачиваются независимо от своего размера как лист художественной прозы.
26 Октября. В воскресенье вечером началась снежная метель и была непрерывно сутки, так что снегом даже леса завалило, и все стало, как глубокой зимой.
Вчера утром проводил Дунечку в Москву. Подрядился Полонскому написать «Любовь Алпатова».
Сегодня: 1) письмо Слонимскому в «Прибой», 2) книги Леве, 3) деньги взять на почте и послать Пете, 4) отдать переснять карточки.
27 Октября. Мороз, и снег при луне блестит, как в Рождество. От Горького получена статья.
Никаких выводов о женщине сделать невозможно, сказать разумно и до конца об этом нельзя (о хулиганах тоже, все, кто говорил — глупели, потому что у самих рыльце в пушку: так вот и о женщинах трудно найти свободного человека).
К роману:
Она отказывалась и тут же таяла, <1 нрзб.> обращаясь в ничто сама, и тем же увлекая в ничто и его.
А воробьи клевали зернышки, и зелень около них светилась ярко, и так прекрасны были цветы.
— Вот цветы, — подумал Алпатов, — ведь можно заменить все цветами.
— Что ты молчишь? — спросила она.
— Я думаю, — сказал он, — думаю о цветах, что есть на свете цветы, какие прекрасные! есть птицы, деревья, и мне кажется, что можно заменить этим, возьму и заменю.
Она молчала.
— Они прекрасны, — продолжал он, — я тебя люблю, тебя не будет — я их буду любить, все буду любить.
Она вздохнула.
— Невозможно? — спросил он.
— Думаю, да: что это значит, любить цветок?
— Делать, — сказал он, — для них делать, как для себя, и этим жить. По-моему, можно.
Она молчала.
— Я это о цветах для примера, так под руку попалось, а так мало ли чего нет на свете можно заменить, можно?
— Сильному человеку, наверное, можно.
— Да, вот как же не сильному, если я люблю, то я сильный, я люблю все, все. А если нет — не могу, то я умру. Вот и все. Прощай.
Он встал и пошел, не оглядываясь. Она рванулась и опять села на лавочку, а папка с книгами подвинулась на край, неслышно скользнула одна книга и упала на зеленую траву, другая, третья перевесилась. Она это заметила и не протянула руки:
— Заменить… а мне чем заменить?
Виноватый перед мещанами.
Зима хватила без предисловий. Врасплох замерзший пруд курился: не хотел совсем засыпать. И на деревьях кое-где еще оставались листики, конечно, замерзшие, но не снесенные дождем и бурей. Солнце сияло открыто, но только к обеду и то на солнечной стороне, и с железных крыш была капель. Было совершенно как в конце февраля весной света, значит, бывает вот такой удивительный день, когда невозможно понять, — октябрь или февраль.
Я ходил в валенках, и по снегу было тяжело. Ручьи проваливались. На мокрую подошву навертывался снег. Видел следы лисиц, хорька, белки, но заячьих ни одного. След человека впереди меня раздражал, я свертывал от него и опять встречался. Так уж положено радоваться пороше, когда идешь совершенно один: другой человек тут враг. За время 3-х часового пути по лесу встретил только одного поползня, двух чаек, слышал сойку и галок. Ели, заваленные снегом, молчали по-зимнему, а знаете, что это такое молчание снегом заваленных елей в лесу?
28 Октября. Заря утренняя кроваво-красная, и, кажется, не тихо на улице. Когда-то, переживая страдание любви своей, сжег ее письма, чтобы, глядя на них, не помешаться, а теперь пишу об этом роман. Кажется, если не ошибаюсь, самое время. Ожидаю только подъема.
После обеда шел снег.
29 Октября. Яромонах — Яро — монах еромонах: около щекотливых мест щекотливо и слова складываются, например, иеромонах значит священник, монах, а у нас выговаривают Яромонах.