Быть или казаться?

Я восхитился увиденным. А когда мы разговорились, Иван Константинович, которого я чуть не назвал Иваном Кихотычем, коротко и неохотно ответил на вопросы о себе. В молодости был школьным учителем. Увлекался идеями замечательных педагогов, супругов Шацких. Педагогическая его работа на несколько лет трагически прервалась. Вернулся к ней незадолго до войны. Едва началась война, ушел добровольцем в Народное ополчение. Семья, которую он отправил на лето к родным в Белоруссию, погибла. Войну кончил в невысоком для его возраста звании капитана, со многими ранениями и несколькими наградами.

Годы и здоровье не позволили после войны вернуться в школу. Думал погибнет от тоски и от одиночества, пока не нашел этот подвал, пока не захватила его так работа с детьми. Произнося эти слова, Иван Кихотыч смутился. И попросил:

— Не пишите о нас. Нас уже не притесняют, ни замков на двери, ни ярлыков не навешивают. А хвалить нас не нужно.

И он рассказал, что чем дольше занимается ребятами, тем больше сложностей видит. Некоторые как появятся первый раз в подвале, так и прилипнут, другие придут раз-другой, и только их и видели. И некоторые, кого он считал своими друзьями и помощниками, остывают. Перестают ходить. Встретят на улице, здороваться — здороваются, но желания снова прийти в подвал или объяснить, почему перестали ходить, не проявляют.

— Все очень сложно! До многих я так и не достучался.

— Жалеете, что затеяли это? — спросил я.

— Жалею? Да я только потому и жив, что у меня есть этот подвал и эти ребята.

С тех пор прошло много лет, Иван Кихотыч умер. Среди сотен ребят, которые прошли через созданный им клуб, есть немало таких, для кого этот показавшийся бы сейчас бедным и тесным клуб был незабываемой эпохой, может быть самым дорогим воспоминанием детства, оставившим отпечаток на всю жизнь. Они помнят Кихотыча. Да, тому было что вспомнить о последних годах своей жизни. А что мог вспомнить его гонитель? Только то, как навешивал пудовый замок на двери волшебно преображенного подвала.

Не погасить искру!

Недавно я был в букинистическом магазине. На этот раз унес не находку, а огорчительное впечатление. В магазин пришла девочка, лет пятнадцати, расстроенная, смущенная. Вчера ей сказочно посчастливилось! Купила здесь томик «Избранная лирика» Блока. Обрадовалась безмерно! А дома ей влетело за покупку. Книгу велели с утра вернуть в магазин. Принадлежал ей прекрасный томик недолго: от вечера до утра.

Книгу в магазине, понятно, тут же взяли. Она ни дня, ни часа на прилавке не залежится. Деньги ей вернули полностью, даже не удержали с нее полагающихся процентов. Она вздохнула: — Хоть немного почитать успела! — еще раз грустно поглядела на томик Блока. Ушла.

Сказать продавцу: «Я покупаю книгу», заплатить деньги и подарить томик Блока этой девочке? Но это может ее смутить. И как она объяснит дома, что и деньги обратно принесла, и книга у нее осталась. Посоветовать спрятать книгу, не говорить родителям, что к ней книга вернулась? Непедагогично. Догнать ее, расспросить, что случилось вчера дома? Только еще сильнее растравить ее рану.

Что же все‑таки происходило у нее дома, когда она вошла с книгой? Одета была не так, чтобы подумать, что покупка книги за два рубля — непосильная трата для семьи. Ну а если это так, может быть, родителям следовало предложить ей: что ж, придется теперь эти деньги сэкономить на чем‑нибудь другом. Зато у тебя прекрасная книга! Это сказали бы родители, которые понимают: Блок — это прекрасно! Ну а если они этого не понимают, — такое тоже может быть, — дочь‑то свою они знают. Видели, как сияли ее глаза, когда она принесла домой книгу. И это их не остановило?

Жаль!

Но может быть, в семье вообще запрещают дочке, не спросясь, покупать что‑нибудь. Однако я не обсуждаю сейчас вопрос о карманных деньгах для подростков. Меня интересует только история девочки, которая купила томик Блока и радовалась, предвкушая чтение его стихов. А ее этой радости лишили. Почему? Зачем?

Может быть, сочли, что она не доросла до Блока, что рано ей. В наше‑то время? Допускаю возможность такой точки зрения, хотя не разделяю ее. Что‑то она поняла бы, чего‑то не поняла бы. А разве в произведениях классиков, которые предусмотрены школьной программой, ей и ее сверстникам все сразу и до конца понятно?

Решив, что читать Блока ей рановато, можно было спросить: «А ты все поймешь?» Это, правда, тоже не лучший выход. Никто не любит, когда ему напоминают — ты до чего‑то не дорос. Самый лучший выход был бы, пожалуй, такой: купила Блока — прекрасно, читай! И мы потом почитаем.

В близком человеке — сыне, дочери, муже, жене — вдруг обнаруживается интерес, о котором мы раньше не подозревали, склонность к занятиям, для нас неожиданная. Эти интерес и склонность требуют времени, случается отвлекают от того, что домашним кажется более важным и разумным. Увлеченные не всегда могут объяснить, зачем им это надо, что им это дает. А иногда их объяснения не удовлетворяют. Не всегда у нас хватает благоразумия и такта, чтобы сказать себе: — Я этого не понимаю. Постараюсь понять. Но не стану спешить с осуждением.

Пришлось мне отвечать однажды на письмо молодой радиослушательницы. Было это довольно давно, но ее письмо я помню до сих пор. Она вышла замуж. Хорошо, удачно. По любви. В письме хвалила мужа: добрый, заботливый, помогает по хозяйству, непьющий. Но в их отношениях неожиданно возникла трещина.

Она с детства любит серьезную музыку. Бывала в концертах, когда в их город приезжали на гастроли музыканты. Постоянно слушала музыкальные передачи по радио. Когда познакомилась со своим будущим мужем, заговорила с ним о том, что означает серьезная музыка для нее, он пропустил это мимо ушей. И вот они поженились… В их город спустя некоторое время приехал симфонический оркестр. Событие!

Она обрадовалась, купила билеты, сказала мужу, что приглашает его на концерт, и объяснила, что там будут исполнять. Он раздраженно ответил: «Чего я там не видел?» Она попыталась объяснить ему, что он там услышит, да и увидит. Когда играют хорошие музыканты, есть не только что слушать, но и на что смотреть. Он наотрез отказался. «За дурака меня считаешь?» Без него она пойти не решилась.

С тех пор только включит радио, когда передают серьезную музыку, он раздражается и резко выключает приемник. Ему кажется, что, слушая музыку и наслаждаясь ею, она притворяется, демонстрирует свое превосходство над ним. Пошли недоразумения, дальше — больше — ссоры. И вот уже в ее душе силой гасится не искорка, а живой огонь благородного увлечения.

А ведь этот огонь мог бы светить им обоим! Мог бы согреть общей радостью много часов их жизни и повлиять на вкусы их детей. Для этого от него требовалось малость — сказать себе: да, не понимаю я музыки, какую любит жена. Меня она не радует. А жена эту музыку понимает и радуется. Значит, надо мне попробовать понять, что она находит в том, что мне недоступно. Может, и я пойму. А не пойму — не запрещать же ей наслаждаться тем, что мне не дано. Сам притворяться не буду, ее переделывать не стану. Но он так не подумал и так себе не сказал. Конфликт обострился до крайности. И вот пришло письмо, выражавшее неподдельную тревогу: посоветуйте, помогите.

И меня и всех в редакции, кто прочитал письмо, оно тронуло и взволновало. Ответить на него оказалось нелегко. Мало над какой передачей трудились мы так, как над этой. Постарались, чтобы ответ был обращен к обоим — и к нему и к ней. Постарались убедить его — и словами и музыкой, прозвучавшей в ответе. Постарались утешить ее, тоже и словами и музыкой.

Помог ли я ей, точнее, помог ли им — беда взаимонепонимания их общая беда — не знаю. Они не отозвались.

Готовя передачу, я много слушал музыку, встречался с людьми, похожими на этих молодых людей, — понял яснее, чем прежде, какая тонкая, какая деликатная область — мир вкусов, увлечений, пристрастий. Как порой трудно разобраться в том, что в человеке — главное, существенное, а что поверхностное, кажущееся…