Заповедь

— Попрятались все, — усмехнулся Федька.

Андрей внезапно остановился, поднял руку:

— Тихо!

Все услышали глухие удары и всхлипывания. Они доносились из дома, притаившегося за высоким забором в тени деревьев, из-за окон, прикрытых ставнями. Мурат нахмурил брови, кивнул на дом, и сам же первый бросился к калитке.

... От сильного толчка крючок соскочил, дверь широко распахнулась. На кровати, натянув до подбородка одеяло, лежали две девочки-подростка, а посреди комнаты стоял поп с длинным хлыстом в руке. Забившись в угол, девушка лет восемнадцати, прикрывая руками лицо, всхлипывала от боли, но больше от стыда. Они на миг замерли, глядя со страхом на горца и бойцов, застывших в дверях, но поп быстро оправился и вновь замахнулся хлыстом. Мурат перехватил его руку:

— За что бьешь?

— Окаянный бес в нее вселился, — попытался освободить руку поп.

— Слова говоришь, а непонятно, — стал терять терпение горец. — За что бьешь?

— Пусти, — вырывал руку поп. — Творю я богоугодное наказание над чадом своим!

Сквозь толпу бойцов в комнату протиснулся мужик в лаптях — Дмитрий. Одна из девочек торопливо подала голос из-под одеяла:

— За Мишку папаня бьет Евлампию.

— Он женится на мне, — сквозь слезы заявила Евлампия.

— Женится?! — вскипел поп. — Голодранец! Была одна коровенка в их дворе, и та подохла! Не к тебе — к моему богатству прицеливается!

— Мишка — бедняк, но хозяйственный, — рассудительно возразил мужик.

— А ты, Дмитрий, молчи, — обрезал его поп и оборотился к дочери. — Ты у меня к нужде непривыкшая. Как жить станешь с голодранцем?

— Я люблю его, — всхлипнула Евлампия.

— Боже! — воздел руки поп к потолку. — Прости ее и наведи на праведную стезю! — и поперхнулся в злобе.

Мурату невольно вспомнилось, как спрашивал его отец Заремы: «Ты видишь вон то дерево? Оно будет расти на этих камнях? Так и девушка, живущая в достатке. Она никогда не привыкнет к нужде». Отогнав воспоминания, горец вырвал хлыст у попа.

— Свою дочь счастья лишаешь.

— Счастья? — встрепенулся поп. — Раньше о счастье только мы, слуги Господни, поминали. А теперь, милый человек, кто ни заглянет в село — первое слово его о счастье. В Божьи владения в рваных сапогах претесь! А где оно, это ваше земное счастье? Мы не лебезим перед народом, не обещаем рая на грешной земле. Здесь он невозможен. Он там! — показал поп пальцем вверх. — Ваше счастье такое же далекое, как и наше!

Настроение Мурата резко изменилось. От радостного возбуждения не осталось и следа.

— Врешь ты все! — исподлобья посмотрел он на попа.

— Вру? — совсем уж по-мирски возмутился тот. — Приходят сюда и с запада, и с севера, и с юга. Приходят — и уходят. А народ как был оборвышем, так и остался. Ты, батенька, — подступил он к горцу, — думаешь, тебе здесь рады? Спроси у него, — показал он на Дмитрия. — Что ты такое сделаешь ему? Или другим? Ничего! Богатство дашь? Да откуда оно у тебя? Сам вон в нищенском одеянии, а других добром одарить хочешь? Рваные сапоги сымешь с себя?!

Мурат невольно глянул на свои сапоги: кое-как залатанные, они вновь расползлись; гордо поджал пальцы, чтобы не выглядывали, лихорадочно поискал веских опровержений словам попа, но ничего путного не пришло в голову, и он сказал:

— Я людям справедливость несу.

Поп невесело захохотал, назидательно вымолвил:

— Людям еда нужна, одежда. С голоду дети мрут.

— Все дадим им, все! — загорячился Мурат.

— Ты, Дмитрий, веришь его побасенкам? — обратился к мужику поп.

Эта минута, что последовала за вопросом попа, и стала роковой для горца. Бойцы напряженно ждали, что скажет Дмитрий. Тягостное томление с силой давило на мужика, но он молча переступал с ноги на ногу и хотел было что-то высказать, да встретился взглядом с Муратом, замялся, но, тут же рассердившись на себя, неожиданно с вызовом посмотрел на горца. И понял Мурат, что сильно сомневается Дмитрий и не хочет этого скрывать. Его неверие больно задело горца. Ему надо было немедленно доказать и мужику, и попу, и всему миру, что советская власть несет с собой людям счастье! Доказать сию минуту! Доказать не словами, а делом! Весомо! Пусть убедится этот недовер-поп, что счастье может быть и на земле! Мурат покраснел от гнева, закричал:

— Федор! Раздать обоз! Все раздать: муку, ботинки, масло! Всем раздать!

— Не положено вроде, — замялся Федька и напомнил не раз слышанное: — трофеи сдавать. Армия сама босая и голодная!

— Не положено? — вскипел командир. — А с голоду умирать положено?! Мурат захватил обоз — Мурат его и раздал! — и неожиданно тихо попросил: — Гони, сынок, гони обоз по селу... — повернувшись к попу, сказал: — А с тобой, белый поп, другой разговор будет. — Приказал Виктору: — В подвал его посади!..

***

И закипело! Бойцы по приказу командира, несмотря на рань, собрали к дому попа крестьян. Каждый из них, как было наказано, прихватил с собой топор или пилу. После того, как Мурат высказался перед ними, толпа заволновалась, несмело зароптала. Крестьяне стали подталкивать друг друга локтями, предлагая вымолвить слово от имени общества. Наконец от толпы отделился старик, приблизился к горцу и, мня шапку в руках, сказал:

— Прыткий ты, Мурат... А граф придет, с кого спрос будет? — и махнул шапкой в сторону толпы. — С мужика!

Толпа зашумела. Не этого ожидал горец от крестьян, поэтому он остро посмотрел на старика и твердо заявил:

— Не придет граф.

В толпе засмеялись, скептически заулыбались. Андрей за спиной командира показал крестьянам кулак. Смолкли мужики. Старик поклонился Мурату, почтительно спросил:

— Нешто не поймем мы: силком ты нас гонишь дорогу прорубать али по доброй воле?

Мурат окинул взором крестьян, убежденно сказал:

— Добровольно.

— Ага! — радостно пронеслось по толпе.

И тут горец строго добавил:

— Но чтобы все были!

Крестьяне ахнули, послышался чей-то истерический смех — и опять все смолкло.

— Мурат не к себе домой приглашает, — сказал горец. — Не так: кто хочет идет, кто не хочет — не идет. Чтобы через час все были в лесу! Все! — и приказал Андрею: — И отряд тоже!

Старик демонстративно почесал бороду, напрямик спросил его:

— А демократия отменена? Свободы более нет?

Видя, как напряженно толпа ждет его ответа, Мурат вобрал в себя воздух и прокричал на всю улицу:

— Кто захочет отнять у народа свободу, того я вот этим кинжалом! — на клинке холодно блеснул луч утреннего солнца.

Старик пытливо посмотрел на горца, удовлетворенно кивнул:

— Ага, значит, есть свобода, — и простецки добавил: — Тогда я к себе пошел! — и, повернувшись, молча и уверенно пробился сквозь толпу и медленно двинулся по улице.

Крестьяне проследили за ним, перевели разом взгляд на командира и опять же разом зашевелились и пошли, рассыпались по улице, разбредаясь в разные стороны.

— Не гневись, Мурат, — сказал Дмитрий. — Страх, он и у медведя кровавым поносом исходит... — и тоже пошел в сторону...

... Графский лес заполнили бойцы отряда. Крестьян нет, и сколько ни всматривались бойцы в сторону села, так ни один и не показался. Мурат постоял еще минуту-другую, глянул на верхушки деревьев, нервным движением сбросил с плеч на землю бурку, засучил рукава черкески, взял у Андрея топор, взвесил в руке, подошел к дереву... Бойцы с интересом следили за командиром. А он расставил ноги пошире, размахнулся и вонзил в ствол топор. Мелкой дрожью отдалась верхушка дерева. Это была команда. Федька, деловито поплевав на ладони, широко, от самого плеча размахнулся топором... И тотчас же лес огласился ударами топоров и визгом пил. Бойцы рубили графский лес. Рубили легко, споро, задиристо...

Утром лес опять замер. Через графские владения пролегла новая дорога. Но следов колес еще на ней нет. Укрывшись в чаще, Мурат, Андрей, Федька, Глаша нетерпеливо ждали. Когда из деревни выползли две подводы с крестьянами и направились в сторону леса, Глаша приподнялась. Вот они приблизились к развилке двух дорог: старой и новой, ведущей напрямик в соседнее село. Мурат дрожащими от волнения пальцами стал набивать табаком трубку, но глаза его так и не оторвались от подвод. Первый крестьянин не свернул на новую дорогу, даже не посмотрел на нее, будто ее и не было в помине. Лошадь привычно пошла по старой — в обход леса.