Заповедь

Но пока их посадка в седле была неуклюжа; кто съезжал на бок, кто то и дело взмахивал руками, пытаясь сохранить равновесие. А Глаша, та вообще хваталась рукой за гриву коня, только так и могла усидеть.

... У Андрея свалилась кепка, но он весь в порыве, энергично размахнувшись, с силой опустил шашку на тонкую лозу. Лоза согнулась под ударом, но не отвалилась. Почему? — недоумевал Андрей. Мурат приподнял его руку с шашкой, показывая всем, что Андрей бил тупой ее стороной. Горец не стал его стыдить, а поскакал к старту, на полном ходу ловко достал с земли кепку...

... И это было не самое трудное — научиться скакать и рубить лозу. Вот когда ты попадаешь впервые в ад, который называется артиллерийским обстрелом, и над тобой каждую минуту, жутко свистя, пролетают снаряды и рвутся в нескольких метрах, взметая ввысь землю со снегом и камнями, обрушивая их на тебя, и земля, родненькая землица, к которой ты прижимаешься изо всех сил, будто это твоя страстная полюбовница, вся дрожит, шарахается под тобой, — все становится вдруг зыбким, вселяющим страх, который не можешь никак унять, и видишь, что даже кони, стоящие в низине, жмутся один к другому, сбились в кучу, их бьет мелкая дрожь, у них раздуваются ноздри, — вот тогда охватывает тебя такая жуть, что еще миг — и сам станешь молить о скорой смерти...

— Шпарит проклятый немец! — чертыхнулся матрос. — И снарядов не жалеет! — Он кивнул на окопы: — Совсем твои ошалели, — и презрительно сплюнул сквозь зубы: — Салаги!

Мурат перевел бинокль с германских позиций на свои окопы, всмотрелся в распластанные фигурки, над которыми взмывали грибки взрывов, тяжко вздохнул. Прав матрос: растерялись ребятки. Плохо, когда в первый бой попадаешь под такой сплошной огонь вражеской артиллерии, а пойдет немец в атаку, что станут делать? Сейчас уже побросали винтовки. Мурат вытащил трубку, набил ее табаком, прикурил и, поднявшись во весь рост, направился к окопам.

— Эй, кавказец, куда ты? — закричал ему вслед матрос.

— Сейчас испугаются — всегда дрожать будут, — ответил горец.

— Чумной! — вновь чертыхнулся матрос. — Чем ты им поможешь?! — он по собственному опыту знал, что с этим страхом каждый должен справиться сам.

Снаряды подрезали ветви, крошили стволы, накрывали окопы. Шарахались из стороны в сторону кони, еще сильнее жались к земле-матушке люди. Андрею казалось, что он один остался живым в этом аду. Разве уцелеет кто-нибудь, когда такое творится вокруг? Всех немцы угробили, а теперь вдруг огонь только по нему. Все снаряды в него летят! И каждый взрыв отзывается в нем дрожью и проклятием. И вдруг он услышал над собой знакомый голос:

— Правильно, сынок, пока пушки стреляют, лежать надо.

Андрей с боязнью оторвал голову от земли. Мурат, пыхтя трубкой, поглядывал на него с ободряющей улыбкой. Рядом взорвался снаряд, осыпал землей и снегом горца, но он не стал стряхивать с себя комья.

— Лежи, лежи. Дурак, кто голову зря подставляет под осколки, — запросто кивнул он Андрею и пошел вдоль окопов.

Андрей приподнялся на локтях. Горец останавливался возле бойцов, говорил им что-то, и ему словно не было дела до снарядов, рвущих землю. Один из них ударил совсем рядом с ним. Волной воздуха чуть не сбило с ног Мурата, но он устоял. И неведомо было Андрею, что из груди Мурата едва не вырвался стон. Он проглотил его и пошел дальше, нагнулся к брустверу, поднял опрокинутую взрывом винтовку, стряхнул ее, подул, сбивая с затвора снег, подал молодому бойцу, сказав с упреком:

— Поставь в окоп рядом с собой, а то испачкается...

Как мало надо человеку в самый трагический момент жизни для того, чтобы поверить в себя. Только что бойцам казалось, что все кончено, что наступил последний час в их жизни. И вот все так же дрожит тело, все так же в ушах звенит гром, а в душе потеплело, потому что появилась надежда, и уже кажется — не все потеряно, не так страшен черт, как шум разносит. Ходит же перед окопами Мурат, и ничего с ним не случилось. Бодрый и спокойный... Люди ожили, заулыбались, стали переговариваться.

— Завороженный, что ль? — кивнул на командира молодой боец.

А «завороженный» Мурат, обойдя окопы, медленно направился к опушке леса и, только поравнявшись с матросом, позволил себе глухо застонать. Неожиданно он тяжело повалился на землю.

— Помоги мне снять сапог, — попросил он озадаченного матроса.

Сапог был полон крови. Матрос покачал головой, представив себе, как горец ходил под обстрелом с засевшим в ноге осколком и каждый шаг пронизывал его болью, страшной, нестерпимой.

— Или не больно было? — поведя плечом, спросил он.

— Зачем кричать? — поморщился Мурат и показал на грудь: — У них тут больнее было.

Глаша обматывала ему рану, когда раздался сигнал атаки.

— Коня! — закричал горец и в ответ на протестующий жест девушки успокоил ее: — На коне и хромой — всадник! Коня! — Гарцуя на Абреке перед окопами, он скомандовал: — По коням! За мной, ребятки! — И никому в голову не пришло, что командир ранен...

Глава 20

Лес, густой, манящий прохладой и высокой пахучей травой, утопал в тиши. Стройные стволы деревьев уносили в голубизну неба свои дрожащие под легким мановением ветерка верхушки. И птицы, пораженные красотой леса, умолкли. В его объятьях и ты забыл обо всем. И слух твой улавливает едва слышимое журчание речки, с трудом пробивающейся сквозь лес. В водах ее отражаются небо и деревья, и эта нарисованная самой природой картина красочнее и величественнее, чем сама действительность.

Там, где высокие деревья свешивают до самой земли густые ветви, на бугорке у самой воды пристроился Мурат. Он ушел подальше от места стоянки отряда, чтобы здесь, в лесу, обдумать обстановку, которая стала проясняться после двухдневной разведки.

Наедине с природой куда девался его грозный и воинственный вид! Пышные, заставляющие трепетать врага усы смешно топорщились в стороны. Он был в нижней рубашке; подвернутые штанины брюк оголили босые, белые, давно не видавшие солнца ноги. Горец опустил ноги в речку и шевелил пальцами, наслаждаясь прохладой воды. Глаза его сквозь стекла, окантованные примитивной железной оправой, задумчиво изучали дно речки, усыпанное галькой. Мурат не знал, сколько времени он здесь, ибо в лесу, да еще когда тебе покойно и хорошо, человек теряет чувство вечной спешки. Он бы еще долго так сидел, если бы покой его не нарушил крепыш-мужик в лаптях, вышагивавший по лесу. Он, собственно, и не собирался никому мешать: шел по лесу, занятый своими думами. И наверное, так бы и прошел мимо — и горец не услышал бы шагов, потому что тот был в лаптях, — не попадись ему на глаза черная черкеска, распластанная на кустах, как на кресте. Точно живая, с разбросанными в стороны рукавами, она заставила мужика вздрогнуть и на месте замереть; он никогда не видывал такого одеяния. Мужик скользнул взглядом по черкеске, осторожно осмотрелся по сторонам. Вокруг покой, никого не видать. А черкеска на кустах! Мужик не сразу решился... А решившись, деловито сорвал черкеску. От неосторожного движения в речку упала веточка. Мурат оглянулся и увидел мужичка, пробовавшего сукно на ощупь. Оставшись довольным добротностью ткани, он по-хозяйски, как уже свою вещь, свернул черкеску.

Первым желанием горца было грозно окликнуть мужика, но в этот миг тот вдруг присел на корточки и вперился в землю, вернее, в траву. Что он там нашел?! Мурат приподнялся с места, озадаченно почесал пальцами волосатую грудь. Горец, подняв сапог, стал штопать дыру...

Как горец и предполагал, мужик появился с другой стороны леса. Вышел напрямик к нему. Вот он раздвинул кусты на берегу реки и... увидел Мурата, чинившего сапог. Убедившись, что горец и не собирается оглядываться, мужик облегченно вздохнул и начал тихо, по-гусиному переваливаясь с боку на бок, удаляться. Он успел сделать два шага, когда его настиг голос Мурата:

— Повесь, где висело.

Мужик вздрогнул, посмотрел на горца, который и не думал поворачиваться в его сторону, подумал: не померещилось ли?