Заповедь

Через несколько минут показалась бричка. Ее никто не сопровождал. В ней лежал Газак. Потемневший лицом, заросший, незнакомый... Грязные прохудившиеся сапоги упирались в сиденье...

***

Мурат тупо смотрел на потрескивающий в печи огонь... Только что закончился поминальный стол. Аульчане разошлись... Враз постаревший отец, все еще укоряющий себя Умар, печальный Касполат, молчаливый и это горе воспринявший, как божью кару, Тембол, держащийся за голову Урузмаг понуро сидели вокруг печи, подавленные новым свалившимся на них горем... За стеной слышались заглушаемые подушками и прижатыми ко рту кулачками причитания матери, Симы, соседок...

Мурат думал о том, как все неладно складывается у Гагаевых. Смерть Шамиля погнала его из дома. И встретила его возвращение опять же смерть — на сей раз Газака... Погиб где-то и Пигу... Что-то ждет их семью впереди? Как рассчитываться будут с Тотикоевыми за пропавшую отару?..

— Отец, какую бурку мне брать на фронт? — услышал Мурат голос Умара, советовавшегося с отцом.

Странно, Умару надо остаться в ауле, а судьба гонит его из дома. Мурату не следовало возвращаться в аул, пусть бы он погиб тогда на ферме или замерз на Аляске! А он здесь. Все наоборот. И никто не пытается навести порядок в этом хаосе. Мурат встрепенулся, перевел взгляд с отца на Умара, просто сказал:

— На войну я за тебя пойду, Умар, — и, видя, как остекленели в удивлении глаза брата, обратился к отцу: — Позволь, отец, мне: я один, жены нет у меня, — и резко заявил: — Это моя дорога, отец, не Умара...

Дзамболат отвернулся, чтобы сын не заметил предательскую слезинку, сбежавшую у него по щеке, дрогнувшим голосом беспомощно произнес:

— Горец должен быть суров с сыновьями, чтобы они не выросли неженками. Я ни разу не обнимал тебя, Мурат. Сейчас хочу... Подойти ко мне, сын... — И, прижав его к себе, прошептал: — Береги себя, Мурат. Для матери, братьев, невесты... Для меня!.. Постарайся возвратиться домой живым и здоровым... — И вдруг резко оттолкнул сына от себя, гневно заключил: — Но не ценой чести!!!

Глава 18

Ты, племяннику просишь подробнее рассказать о войне? А у меня нет желания вспоминать ее — заикой становлюсь: язык точно наперченной водой напоен. И горько, конечно, и трудно передать, что такое ВОЙНА... Не найти слов! Можно долго говорить, разные случаи приводить, а все равно главного не скажешь. Только тот, кто сам ходил с шашкой наголо, стенка на стенку, знает, как это страшно и... противоестественно: убивать... А приходится, потому что выбор один: ты не убьешь врага — он тебя убьет... Вот и машешь шашкой, ловча самому не подставиться и сразить этого ничего тебе плохого не сделавшего незнакомца, испуганно выпятившего шальные глазища, лихорадочно тыкающего в тебя штыком и хрипло выплевывающего какие-то гневные слова...

... Шел третий год войны. Остатки сильно потрепанного в ожесточенных боях полка затемно поспешно погрузили в эшелон, разбросав по всему поезду. Состав двигался, не останавливаясь, всю ночь. Утром продолжительный гудок паровоза разбудил Мурата. Дробный перестук колес упрямо взывал: «Скорее! Скорее! Скорее!» Из двери, в створе которой толпились горцы, тянуло холодом. Мурат приподнялся на нарах, поверх голов солдат выглянул наружу. Эшелон, огибая бугор, выгнулся дугой. Повсюду в проемах дверей теплушек, растворенных, несмотря на зимний день, мелькали то горцы в черкесках, то казаки в штанах с яркими лампасами. Из полумрака вагонов тянулись наружу морды коней. Дивизия перебрасывалась на другой участок фронта.

В тот же день их бросили в кавалерийскую атаку. Всадники притаились в лесу, в овраге, на пологом склоне которого лежал клочковатый снег. Мурат не любил последние минуты перед тем, как эскадроны устремятся вперед одной сплошной лавиной. Эта тишина леса, нарушаемая лишь негромким похрапыванием коней да далеким карканьем ворон, обостренное восприятие каждой детали — все настраивало на то, чтобы думать о жизни, о прелестях природы, о радостях бытия: глаза жадно засекали далекую глубину неба, красоту леса, кочки, пни, слух улавливал треск хворостинки под ногами, шорох падающего с деревьев снега, легкие нервно втягивали густой, пахнущий лесным ароматом воздух. Человек чувствует себя беспомощным и беззащитным в этом томительном ожидании, когда все мысли о пуле, могущей тебя, ясно различимого в открытом снежном поле, несущегося прямиком на пулемет, так легко поразить, когда упорно не веришь в близость смерти и в то же время знаешь, что никто из тысячи всадников, которые находятся в этом лесочке и через несколько минут по одному только слову «Вперед!» покинут это последнее убежище за стволами деревьев и станут живыми мишенями для немецких пулеметчиков и артиллеристов, — никто из них тоже не верит в свою гибель. Никто! Ни один человек!

Перемахнув через немецкие окопы и стремительно преследуя пехоту немцев, всадники «дикой» дивизии стихийно разбились на группки. Когда из-за бугра выползла огромная железная махина и, ревя мотором, пошла с фланга на всадников, щедро поливая их очередями из пулемета на башне, горцы, увлеченные тем, чтобы не упустить врага, настичь и уничтожить его, не сразу учуяли опасность. Под Муратом его гордость Абрек вздрогнул всем телом. Горец еще не успел сообразить, что бы это значило, а инстинкт уже сработал, ноги вырвались из стремени. И когда конь тяжело, с размаха упал на землю, всадник перелетел через его голову и, кувыркнувшись, растянулся на снегу. Поднимаясь на ноги, Мурат оглянулся на Абрека и с жалостью увидел, как его тонкие красивые ноги мелко-мелко дрожали в предсмертной агонии...

— Мурат! — осадил возле него своего коня ингуш Джамбот и жестом поторопил горца: — Убегать надо! Хватайся за седло!

Мурат не успел протянуть руку, как Джамбот ахнул и повалился на него. В ярости оглянувшись, Мурат увидел броневик, который, легко разрывая проволочные заграждения, катился мимо горца. Новая очередь пулемета скосила несколько всадников. Когда идешь в атаку, не слышишь стоны людей и предсмертное ржанье животных. А сейчас сердце сдавила тоска. Говорили, что у немцев есть какие-то грозные бронированные машины, но увидел ее впервые. Как остановить ее? Что сделать, чтобы она перестала сеять смерть? Горцы в упор стреляли по броневику из винтовок. Идрис в ярости тыкал пикой в стальной бок. Но что броневику пики и пули?! Он упорно двигался вперед по полю, поливая пулеметными очередями всадников...

Мурат оглянулся, поискал глазами винтовку, выскользнувшую из рук в момент падения. Колесо броневика, легко переломив приклад и покорежив ствол, втоптало в землю все, что осталось от винтовки, и полезло на проволочное заграждение. К ногам Мурата упал вывернутый из земли кол. Горец в бессильной ярости схватил его и бросился вперед к броневику. Нагнав его, он наотмашь ударил колом по броне. Раз, второй... Промахнувшись, он по инерции чуть не угодил под колесо, в последний миг оттолкнувшись от него руками... И тут же резким движением Мурат с размаху всадил кол между спиц переднего колеса — так горцы останавливают арбу, катящуюся в пропасть. Колесо продолжало вертеться, изгибая кол. Казалось, что он вот-вот треснет... Но чудо! Колесо застопорило. Кол выдержал! Стальная махина остановилась. Мотор натужно взревел, умолк на секунду и опять взвыл.

Броневик со скрежетом развернулся вокруг своей оси. Но и на сей раз кол выдержал! Махина замерла. Но пулемет жил, продолжая сеять смерть среди горцев.

Пиши Комаев подскакал к стальной громадине и, не осаживая коня, с седла прыгнул на борт, быстро перебрался к башне и ударил шашкой по стволу пулемета с такой силой, что от нее отлетела половина лезвия. А пулемет продолжал строчить.

— Бурку, бурку сверху кинь! — закричал ему Мурат.

Немцы на мгновение прекратили стрельбу.

Когда же Комаев набросил бурку на башню и пулемет начал пускать пули наобум, а затем вовсе умолк, тут немцы спохватились и открыли огонь по горцам. Комаев спрыгнул с борта, улегся на землю рядом с Муратом. Вновь взревел мотор, броневик, точно разъяренный бык, закружил на месте. Внутри его что-то заскрежетало, и мотор заглох! Сквозь щели брони повалил густой дым...