Заповедь

— Ага! У них пожар! — возликовал Комаев.

Железная дверца сбоку броневика, скрипнув, чуть приоткрылась. Комаев бросился вперед и ловко вставил кинжал в щель. Мурат резко рванул дверцу на себя, и из броневика вывалился немец, весь в кожаном: в крагах, гольфах, куртке, очках, перчатках до локтей... Яростно вцепившись друг в друга, Мурат и немец клубком покатились по земле и свалились в воронку, вырытую тяжелым снарядом. А Пиши юркнул внутрь броневика, держа наготове кинжал...

Показалась цепь немецких солдат... Весь остаток дня прошел в бесплодных попытках и русских, и немцев утащить стальную махину к себе в тыл. Немцам однажды даже удалось прицепить к броневику канат, но шквальный огонь русской артиллерии разметал по земле солдат, вцепившихся в канат. И та и другая стороны пристрелялись к стальному ориентиру, и любая новая попытка была обречена на провал.

Когда на следующее утро в часть прибыли английские офицеры, которым было любопытно взглянуть на чудо немецкой техники, им показали искореженный броневик, вокруг которого громоздились замерзшие трупы немецких и русских солдат. Англичан сопровождал командир полка Чубов. Выстроенные вдоль стенки траншеи горцы с интересом поглядывали на поблескивающих золотом погон, шашками, расшитыми высокополыми фуражками офицеров. Командир эскадрона Хоменко зычно прокричал команду: «Смирно! Равнение направо!», бросился навстречу офицерам, чтобы отдать рапорт. Чубов жестом остановил его, и Хоменко к великой радости горцев оторопело замер в нелепой позе с лихо подброшенной к фуражке ладонью. То, что полковник не стал демонстрировать, как это бывало, союзникам боевой дух армии лихостью рапортов и бодрыми взглядами солдат и офицеров, пришлось по душе горцам. У них уже давно не было должной выправки — шел третий год войны, и им все осточертело: окопы, офицеры, команды... Обросшие, угрюмые, в грязных черкесках и рваных сапогах, горцы мало походили на тех бравых, ловких воинов, что всегда вызывали восторг на парадах и смотрах. Хоменко привычно отметил про себя, что строй неровен и не все горцы повернули головы направо.

— Бог с ними, — осадил его Чубов. — Ведь они, эти люди, не растерялись, впервые столкнувшись с немецким броневиком, они отстояли захваченную траншею и обезвредили стальную машину. И какой ценой! — Чубов нахмурился. — Это все, что осталось от эскадрона? — спросил он.

— Так точно! — рявкнул на всю траншею Хоменко.

Чубов удивленно взглянул на него и, помолчав, устало спросил:

— Кто герои?

— Из нового пополнения. Рядовые Комаев и Гагаев.

— Два шага вперед! — скомандовал Чубов.

Мурат и изрядно растерявшийся Комаев вышли из строя. Во взгляде командира полка, брошенном на перевязанную голову Комаева, Мурат уловил сочувствие — это тоже понравилось. Он услышал, как Чубов, повернувшись к англичанам, медленно подбирая слова, сказал:

— Полковник Кейз, взгляните — вот они отличились при уничтожении немецкого броневика.

Кейз весело закивал. Чубов с ожиданием посмотрел на свиту. Один из офицеров поспешно раскрыл портфель и вытащил шкатулку, наполненную Георгиевскими крестами. Над головами пролетели и где-то вдали гулко разорвались снаряды. Не обращая на них внимания, Чубов громко провозгласил, глядя на Комаева:

— За геройство и находчивость Его Императорское Величество награждает тебя Георгиевским крестом!

Комаев испуганно скосил глаза на Хоменко и оглушительно рявкнул с трудом заученную фразу:

— Служу царю и Отечеству!

Чубов невольно улыбнулся, увидев, как вздрогнул англичанин, а Хоменко, измученный двухчасовой репетицией с этим плохо усваивающим устав горцем, облегченно вздохнул. Приколов к груди Комаева награду, Чубов повернулся к Мурату:

— Его Императорское Величество награждает и тебя Георгиевским крестом! — и умолк в ожидании привычной уставной благодарности.

Горец посмотрел ему в глаза и твердо сказал:

— Служу... Отечеству!

От неожиданности Хоменко весь подался вперед, побагровел, зловеще зашептал:

— Служу царю и Отечеству! «Царю» говорить надо!

Мурат повел взглядом в его сторону и повторил еще:

— Служу... Отечеству!

Свита замерла. Англичанин, ничего не поняв, все-таки уловил замешательство и недоуменно посмотрел на Чубова. Тот терпеливо ждал. Хоменко шагнул к Гагаеву и жарким шепотом приказал:

— Повторить: «Служу царю и Отечеству!»

Чубов, вновь услышав твердое: «Служу Отечеству», — с интересом поглядел на дерзкого солдата, покосился на англичанина, кисло улыбнулся и приколол крест рядом с тремя другими на груди Мурата.

— Ну вот, теперь ты настоящий орел, — и пояснил англичанину инцидент: — Туземцы! Никак не научить их премудростям устава.

— О-о, это мне хорошо известно по службе в Индии, — охотно закивал головой англичанин. — Что индусы, что ваши туземцы...

Мурат шагнул к полковникам, притронулся к рукаву англичанина, и когда тот обернулся к нему, сказал по-английски:

— Я знаю устав. Но я служу только Отечеству! Не царю! — и с вызовом посмотрел на Чубова.

Свита, взбодрившаяся было от замятого скандала, вновь насторожилась. Многие не поняли, что сказал горец, но уже обращение рядового к английскому старшему офицеру — неслыханная наглость. У Чубова от гнева сузились глаза. Тогда англичанин решил, что ему следует вмешаться и замять скандал.

— Откуда ты знаешь английский? — изумился он и, не дожидаясь ответа, обратился к Чубову: — У него американский жаргон. Если я в Лондоне расскажу, что встретил в России, в «дикой» дивизии, туземца, который обратился ко мне по-английски, меня сочтут за барона Мюнхаузена! — он засмеялся.

— Мало у тебя сил, — на ходу сказал Чубов Хоменко. — Передай ротному, чтобы перевел сюда казаков. Смотри у меня: позволишь немцам утащить броневик, голову сниму!..

Часа через два на их участок обороны прибыли двадцать пять казаков; они появились, когда горцы-мусульмане, перегородив проход в траншее, совершали намаз на ковриках, уложенных на снегу. Дойдя до стоящих на коленях горцев, передний кряжистый детина-казак остановился.

— Чего там, Петро? — нетерпеливо приподнял свою широкую бороду рябой мрачный казак Науменко.

— Так молятся вроде бы, — сконфузился Петро.

— А ты шагай. Чего стоишь? — подтолкнул его в спину Науменко.

Петро осторожно перенес ногу через горца и бочком прошел дальше. Науменко не стал перешагавать через Пиши Комаева, а сердито пнул его коленом:

— Прочь с дороги, басурман!

Пиши от толчка свалился на землю и тут же, точно ванька-встанька, принял прежнее положение и, даже не взглянув на обидчика, продолжил молитву. Науменко осклабился и подмигнул казакам:

— Ишь, расселся, а мы за них воюй! — и вновь толкнул горца.

И опять Комаев молча и терпеливо принял прежнюю позу и продолжил молитву. Науменко в третий раз двинул его коленом. И тут время намаза вышло. Пиши резко вскочил с земли и рысью прыгнул на обидчика, так что тот не успел отпрянуть в сторону, и удар кулака пришелся ему в переносицу. Науменко ахнул и стал отталкивать от себя отчаянно наседавшего на него горца.

Мурат, накинув на себя бурку, прикорнул в углу траншеи. Проснувшись от криков, он увидел две лавины спешивших на помощь «своим» разъяренных горцев и казаков. Столкнувшись, они смяли друг друга, рассыпались в рукопашной схватке на отдельные кучки. Дрались зло, вокруг разносились лишь стоны да смачные удары кулаками.

— Стой! Погоди! — закричал Мурат, подбегая к копошащейся свалке человеческих тел. — Зачем драка?

Окровавленный Петро, не вдаваясь в подробности, наотмашь ударил Мурата, сбил шапку. От спокойствия Гагаева не осталось и следа. Взбешенный, он ловко подсек подножкой казака, и Петро, сверкнув лампасами, полетел через голову и плашмя упал на спину. Тут же откуда-то вынырнул вертлявый Абдул и, оседлав детину, стал яростно бить его головой о землю. А на Мурата сразу навалились двое казаков.

Взрыв снаряда осыпал дерущихся комьями земли и снега. Тут же рядом ударил второй снаряд, за ним третий...