Заповедь

Они шли тесной группой. Шли, не глядя на хозяина. Именно это насторожило Роллинса, почувствовавшего неладное. Рука управляющего потянулась к кобуре, но хозяин жестом приказал не делать глупостей. Они остановились метрах в семи от двуколки. Педро сделал еще шаг вперед. Хозяин молча ждал. Педро заговорил:

— Сеньор Роллинс, за коня четыре доллара мало. Пять, как раньше! — он показал пять растопыренных пальцев.

Ах, вот оно в чем дело! Они требуют вернуться к прежней оплате. Но Роллинса нелегко сбить.

— У тебя контракт, — объявил Роллинс, будто он и сам был не в состоянии что-либо изменить, — контракт — это закон, и никто не имеет права нарушать закон.

Но Педро был зол и ничего не хотел понимать. Он вновь растопырил пальцы:

— Пять!

Роллинс лихорадочно прикидывал, что станет с ним, если мексиканцы откажутся укрощать мустангов. Он должен в течение месяца поставить мистеру Клайни пятьдесят пять коней. До сегодняшнего дня объезжено около тридцати. Где он возьмет остальных? Роллинс замялся. Внешне он был таким же спокойным и непреклонным. И тут краем глаза он увидел приближающегося всадника. Вот оно, решение! Вот он, выход из положения! Мурат! Этот горец усмирит ему остальных коней. А зазнайку Педро надо проучить! Он, мистер Роллинс, больше не нуждается в нем. Хозяин гневно сверкнул глазами, порвал руками воображаемую бумагу:

— Конец контракту! — и жестом показал, чтобы Педро уходил.

В глазах Педро еще быстрее замелькали черные мошки, он медлил. Он понимал, что такое — потерять работу. На что рассчитывал Роллинс? Почему он так легко гнал его? Здесь поблизости нет сейчас ни одного наездника-укротителя. Что хозяин будет делать со своими мустангами? Может, хозяин еще одумается? Но Роллинс гневно махнул ему рукой, закричал:

— Уходи! Убирайся! — и круто отвернулся от него.

Педро напоследок посмотрел в его тощий затылок. Проходя мимо дожидавшихся его мексиканцев, он сказал им, будто они не были свидетелями всего разговора:

— Он прогнал меня, — и направился к дороге.

— Прогнал? — свирепо повел единственным глазом Санчес и шагнул к хозяину.

Диас и Гомес покорно последовали следом за ним.

— А вам что? — закричал на них управляющий. — И вы хотите потерять работу?

— Мы просим свое, — твердо заявил Санчес.

Роллинс и тогда не повернулся к ним. Санчес сорвал со своего плеча лассо и гневно бросил его к ногам Роллинса. Гомес кинул бич. А Диас снял с себя куртку, на спине которой красовалась надпись: «Роллинс», и бережно положил ее рядом с лассо и бичом. После этого они повернулись и стали догонять Педро, устало вышагивавшего по пыльной дороге...

Мурат, возвратившись на манеж, молодцевато спрыгнул на землю и, поискав глазами мексиканцев, сам привязал коня к изгороди.

— Вот кто заменит Педро, — улыбнулся управляющему Роллинс.

Дальнейшее было как во сне. Когда управляющий объявил горцу, что хозяин предлагает ему объезжать мустангов, Мурат не дал ему договорить. Конечно, он согласен! Какой разговор?! А когда выяснилось, что ему самому следует подобрать помощников, кто будет арканить лошадей, тут горец не сразу поверил подвалившему счастью. А убедившись, что правильно понял их слова, воскликнул:

— Хорошо, сэр!

Ему и в голову не пришло в тот момент спросить, куда девались Педро и его друзья. Он думал только о том, как обрадуются вести Николай, Таймураз, Франц... Троих недостаточно, нужен еще один. Он знает, кого возьмет. Этого мексиканца — певца Хуана!

И он поскакал на плантацию, и ветер всю дорогу пел ему песню о счастье, которое подстерегает тебя и тогда, когда у тебя уже исчезла всякая надежда.

Нельзя сказать, что работа на конеферме была полегче, чем на плантации, но она была интереснее, а главное — она давала побольше денег. Три доллара платил им Роллинс за каждого укрощенного коня. При сноровке и одержимости Мурата это оборачивалось неплохим заработком. Правда, вначале не все ладилось у Николая и Франца — с лассо они имели дело впервые. Но Хуан быстро наловчился, и они стали успевать за то время, что Мурат гонял по холмам коня, подготовить очередного, и даже несколько минут им выпадало на отдых. Мурат весело хохотал, наблюдая, как русский и немец, мешая друг другу, вцепившись в веревку, неловко тащили коня к станку. Порой мустанг рвал их на себя, и друзья, не устояв на ногах, падали, и конь волочил их по пыли. Горец бросался к ним на помощь, восхищенно восклицая:

— Хорош конь, ой хорош!

Николай выдергивал заслонку и торопливо отбегал в сторону, ибо начиналась отчаянная кутерьма — ни один конь без борьбы не желал подчиниться. Таймураз, точь-в-точь как прежде Мурат, с завистью поглядывал на манеж, на друга, который с показной лихостью носился на взбешенном животном по кругу, в то время как Франц нервно смеялся, а Хуан стоял у ворот в ожидании команды. Мурат наслаждался борьбой с мустангом, то и дело задорно крича:

— Хорош, ой хорош конь!

Как-то управляющий застал Таймураза у изгороди. С завистью кивнув на друга, намертво застывшего на гарцующем коне, Таймураз сказал:

— Мужчина, — и ткнул себе в грудь пальцем. — Я тоже. Сеньор, я тоже умею скакать. Галопар!

Управляющий уловил в его взгляде затаившуюся мечту и серьезно сказал:

— Когда конь убивать его, — он кивнул на Мурата, — ты тогда будешь на его место.

Таймураз с ненавистью заскрипел зубами, отошел, зло прошептав по-осетински:

— Чтобы тебе язык проглотить!

Они работали на ферме почти месяц, когда произошло то, чего они не ожидали, но чего никак нельзя было избежать. Как-то Николай задал вопрос управляющему, куда запропастились мексиканцы, тот отмахнулся:

— Они разорвать контракт. Бездельники!

Друзей удовлетворило это объяснение. Они повеселели, они опять были вместе, часто подтрунивали друг над другом: им было хорошо. Жили они в дощатом домишке, находившемся метрах в ста от манежа. Утром занимались укрощением мустангов, а после обеда — доставкой кормов табуну, водили коней на водопой. Эту обязанность Николай, Франц и Хуан выполняли сами. Мурату полагалось отдыхать и набираться сил к завтрашнему испытанию. В тот день, когда это случилось, им выдали зарплату. Подсчитав деньги, друзья остались довольны.

— За неделю получается столько, сколько на маисе за месяц, — сказал Николай и, зачерпнув кубышкой из ведра воду, протянул Мурату, обессилено лежавшему на нарах:

— Хочешь?

Франц снял с гвоздя вожжи, глухо произнес:

— Я есть суеверен — радость рано...

Хуан несмело улыбнулся, попросил:

— Я хочу домой, — в день зарплаты он навещал семью, чтобы передать деньги и повидать жену.

Мурат оторвал от губ кубышку с теплой водой, согласно кивнул мексиканцу:

— Сходи, сходи...

Спустя полчаса Мурат услышал зов Таймураза, выглянул в окно. Таймураз, сидя на двуколке, поднял руку:

— Вот так и живу — колесо крутится, а карман полон денег, — и, загорланив песню, взмахнул кнутом.

Мурат вытащил из кармана деньги, разложил их на нарах. Хорош же у него был вид: на одной ноге сапог, другая в белом вязаном носке, рубашка расстегнута до пупа... Сам сонный, вяло шуршит долларами... Углубившись в расчеты, он не заметил, как из окна на пол легла тень. Лишь когда дверь от сильного удара ногой резко распахнулась, он поднял голову и увидел направленный на него винчестер. На пороге стояли Санчес и Диас. Из проема окна на него сурово смотрел Гомес.

— Наступил твой последний час, парень! — гневно бросил горцу Санчес.

Диас вышел из-за его спины, нехотя промолвил:

— Молись своему Богу, горец!

Мурат ничего не уловил из того, что они сказали. Но как не понять их намерения, если тебе в лицо смотрит дуло винчестера? Горец медленно сунул деньги в карман, давая понять, что так легко он с ними не распрощается.

— Не вводи в грех, молись, — больно ткнул ему в грудь винчестером Санчес.

Диас направился к вешалке, сорвал со стены куртку Мурата и выбросил ее в настежь распахнутую дверь. Увидел на полу хурджин — и он тоже полетел наружу. Гомес перешагнул через подоконник в окно, ногой стал подталкивать чемодан Николая к порогу. Мурат усмехнулся: за вещи взялись... Неужто думают, что Мурат и его друзья держат деньги в хурджине и чемодане? У них есть тайник. Попробуйте найти его! Эй! Эй! Осторожнее с шапкой. Это же оскорбление! Но и она полетела на землю. Мурат приподнялся с нар, но Санчес угрожающе навел на него винчестер. Горец вновь уселся, принял смиренный вид, положил руки на колени.