Заповедь

Не ожидавший подобного вопроса Николай глянул на горца своими озорными глазами, тихо повторил:

— Русский русского... — и пытливо спросил: — А вы, осетины, все друг друга понимаете?

— Ну а как же? — поразился Таймураз.

— А у вас богатые есть? — допытывался Николай. — Ну, князья, что ли?

Таймураз гордо выпрямился, твердо заявил:

— У нас все князья! Как на коня сядешь...

Мурат махнул на него рукой:

— А-а, Таймураз, у нас в горах тоже бедных много, — и пояснил Николаю: — У осетин говорят: богатый — волк, а бедный — овца...

— Ну, а волк с овцой... — понимающе кивнул ему Николай.

— А вот русский солдат кто — волк или овца?

— Бедняк он, как и ты, — сказал Николай.

— А зачем они как волки на нас? — загорячился Мурат.

— Служба, Мурат, служба, — вздохнул Николай. — Чуть что — шомполами их.

— Дурак он, твой солдат, — выпалил Мурат.

— Дурак, — неожиданно для горца легко согласился Николай и добавил:— Пока.

Мурат поежился:

— И я дурак! Я бы сейчас этого генерала!..

Костер пылал, освещая огненным светом беглецов, задумавшихся о своей жизни...

— Долго нам идти? — спросил Таймураз.

— Терпите, мужики, — ответил Николай и мечтательно вздохнул: — Нам бы к морю выйти...

И они вышли к морю...

Глава 13

Мурат, Таймураз и Николай дожидались условного знака в своей засаде за сваленными на пристани бочками, ящиками, мешками и поглядывали на публику, среди которой было много женщин в широкополых шляпах и платьях до пят с зонтиками в руках, поднимающихся по сходням на палубу. Матросы разводили пассажиров по палубам и, распахнув двери, говорили:

— Это ваша каюта.

Наконец беглецы по сигналу бородатого матроса торопливо вскарабкались по сброшенной за борт веревочной лесенке, и он, откинув узенький люк и втолкнув их одного за другим в отдающую холодом тьму, весело и галантно провозгласил:

— А вот и ваша каюта!

Николай, Мурат, Таймураз, ощупью пробираясь, ударяясь то лбом, то коленом о ржавые трубы, паутиной опоясавшие трюм, пристроились наконец и замерли, как им строго-настрого было приказано бородачом. Отплытия пришлось ждать несколько часов. Беглецы осмелели, стали переговариваться.

— А ты кто будешь, Николай? — спросил Мурат.

— Николай, не первый, не второй, просто Николай. — Охотно ответил тот и весело добавил: — Хотели мы второго по шапке — не вышло...

— Кого? — не понял Таймураз.

— Ну, тезку моего, Николашку, царя-батюшку.

— Про царя ты? — испугался Таймураз.

— Смешной ты человек, Николай, — тихо сказал Мурат. — Тебя не поймешь, когда ты правду говоришь, когда смеешься...

— Про царя-батюшку всерьез, — зло сверкнул глазами Николай. — Пока он нам всыпал, а потом, глядишь, мы ему. Вот я тульский, а где моя Тула и где я?

Здесь же, в трюме, они познакомились с Францем. Сперва открылся люк, обдав беглецов светом. В трюм свесились длинные, нескладные ноги в огромных ботинках. Толстая подошва смешно и нелепо тыкалась в пустоту, ища опору. Наконец человек спрыгнул вниз и холодно блеснул очками.

— Гутен таг! — и тотчас же деловито полез в угол. Там, на облюбованном с ходу месте, он надул резиновую подушку и стал укладываться на ночь. Но прежде чем уснуть, он объявил беглецам по-русски: — Я ехать Америка. Ви?

— Да вроде туда же пароход идет, — усмехнулся Николай.

Палуба нервно задрожала. В трубах яростно зашипело. Раздался скрежет железной цепи, поднимающей якорь. И начались муки адова круга. От жары и духоты в трюме некуда было деться. Бородач открывал люк только ночью и совсем ненадолго. И тогда они, высунув головы наружу, жадно глотали соленый воздух.

— Погоди, — умолял матроса Николай, — дай дохнуть!

Но матрос задраивал люк, и они в изнеможении валились навзничь.

***

Нещадно палящий солнечный диск двоился, троился в усталых глазах, пот заливал лоб, веки, рот. Дыхание сбивалось, и не хватало воздуха, мачете казалось трехпудовым молотом, но Мурат упорно махал им, с ожесточением врезаясь в стеной стоящую кукурузу. Его смешная шапка блином и распахнутая до пупа рубашка мелькали на несколько десятков шагов впереди цепочки работников, до горизонта растянувшихся на бескрайней плантации маиса. Они поглядывали на Мурата с уважением и одновременно с какой-то жалостью и недоумением. Каждый из них с детства был знаком с тяжким трудом. Они умели работать, но в такую жару никто — ни загорелые на солнце неоны, ни негры, привезенные сюда из Африки, ни более светлые батраки с севера — не решался соперничать с ним.

Видно было, что иноземец работал на пределе сил. Мурат замечал их доброжелательные, удивленные взгляды, но не позволял себе замедлить темп. Наконец у него была работа, и он стремился наверстать те месяцы, что попусту пропали в Маньчжурии из-за подлеца подрядчика. Надо было спешить — время летело, а в ауле его ждали. И Мурат спешил. И не подходи к нему изредка Таймураз с лепешкой и тыквенной флягой, в которой булькала нагревшаяся до тошноты невкусная вода, Мурат ни разу не остановился бы, не выпрямился бы, а махал бы своим мачете от зари до глухой темноты.

Такому темпу должен был бы радоваться хозяин плантации мистер Роллинс, ведь это на него работал рядом с тысячами батраков чудаковатый чужестранец в смешной шапке. Но у мистера Роллинса свой взгляд на это. Понаблюдав за Муратом две минуты, он укоризненно, с досадой сказал надсмотрщику Аурелио, который, естественно, ждал похвалы за то, что у него так работают:

— Не надорвется ли он завтра? Мне нужны работники, а не трупы.

На что Аурелио, пожав плечами, нехотя ответил:

— Ему нужны деньги.

Этот разговор слышал Франц и передал Мурату.

— К-хе! — только и произнес Мурат.

Мистер Роллинс хорошо знал свое дело. Он требовал, чтобы никто не смел щадить батраков. Но он многие годы сам был в их шкуре и знал, что у человека, каким бы крепким он ни был, есть предел возможностей. Преступить его — значило надорваться. А Роллинсу нужны были работники. Много работников! У него помимо плантации маиса на обширной территории были разбросаны фермы. К тому же он затеял хлопотливое строительство, а через год-два предстояло еще одно грандиозное дельце, связанное с итогами геологической разведки, которую он лично финансировал. И если риск оправдается, ох как много понадобится рабочих рук! Вел свое хозяйство мистер Роллинс умело, энергично используя все возможности, хоть мало-мальски сулящие прибыль. Этот чужак надеется увезти отсюда свой заработок. Но Роллинс постарается, чтобы этого не случилось. Он не терпит, когда деньги уплывают из его рук и знал не одного такого работягу, что не пьет, к женщинам в долину не спускается, каждое песо считает. Но он видел, чем это в конце концов заканчивалось. Жить здесь такой жизнью можно два-три, ну, от силы четыре месяца, а потом непременно следовал срыв, потому что человек не может жить только мечтой. Наступал день, когда он терял веру в свою звезду, надежды представлялись зыбкими, — и он напивался. А потом неумолимо так и чередовалось: целую неделю — отчаянная работа, а в получку — жестокая гульба, когда за ночь ничего не оставалось от заработанного. И с этим горцем случится то же самое. Сегодня выдача зарплаты, посмотрим, как он себя поведет.

Еще задолго до прибытия сейфа с деньгами появлялся фургон, разворачивался прилавок, тесно уставленный бутылками, сигаретами, платками, серьгами, и начинались атаки на батраков, щедро предлагался товар в кредит. Мало кто догадывался, что и фургон принадлежал самому Роллинсу, и танцовщица, исполнявшая на помосте мексиканскую румбу, не подозревая об этом, также работала по контракту с ним.

Когда мистер Роллинс и его дочь Вирджиния подъехали к площадке, там уже вовсю играл граммофон, и танцовщица, ловко приподнимая юбку, выделывала соблазнительные па. Вирджиния, навстречу которой поспешил Аурелио, чтобы почтительно помочь сойти с коня, отрицательно покачала головой: ей сверху лучше видно, да к тому же, будучи на коне среди этих батраков, она как бы и не среди них. Мистеру Роллинсу не по душе наезды сюда Вирджинии. Но какие развлечения могут быть в этой мексиканской дыре? Пусть посмотрит танцы.