Заповедь

Таймураз торопливо глянул на Мурата...

***

Кого только не было в глухой тайге, по которой вскоре должна была пройти железная дорога! Мурат не переставал удивляться — сколько народа собралось здесь, на этих туманных, поросших лесом холмах. Больше всех было русских — добродушных, легко вступающих в разговор. Тесной группой держались украинцы, по вечерам они пели у костров. Были китайцы и корейцы — маленькие, щупленькие, шумливые: их и отличить-то друг от друга невозможно. Кореец не в состоянии усидеть на одном месте и пяти минут: только что был возле тебя, ошарашил длинной и непонятной тирадой, окинул юрким взглядом — и вот он уже примостился к украинцам, подпевает им... Про молчаливых, грустных эстонцев говорили, что они не по своему желанию прибыли сюда. Много было немцев, татар, греков... Разные языки, обычаи, одежда, мечты, но в одном они сходились — все кляли тех, кто обманом и посулами заманил их сюда на съедение комарам, что тучами висели над головами. Только сильный ливень приносил спасение, но так случалось редко. Чаще дождь моросил с утра до вечера, тогда-то людей одолевали влага и мошкара.

По утрам, когда вся эта прорва людей — русских, украинцев, немцев, корейцев, эстонцев, китайцев, кавказцев — разбирала тачки и спешила к карьеру, чтобы, наполнив их щебнем, бежать к насыпи, Мурат не мог отделаться от ощущения, что они чем-то напоминают надоедливое комарье. Только атаковали они тайгу, и не было на земле силы, которая заставила бы их остановиться: так и крутились они день за днем на этом пятачке бескрайней тайги, ощетинившейся стеной высоченного леса, разбросавшей по трассе болота, что так ненасытно впитывали в себя непомерное количество щебня, прикрывавшейся низким небом, беспрестанно сыпавшим изморось.

Черкески на Мурате и Таймуразе поистрепались, руки покрылись мозолями — зудящими, кровоточащими, лица обросли бородой, глаза потускнели... Колеса тачки с утра до ночи вертелись, крутились, и, казалось, нет конца их мельканию. Люди работали исступленно, носились от карьера к насыпи с такой быстротой, что думалось, от того, как скоро успеет человек затащить свою тачку на насыпь и высыпать щебень, зависит жизнь его. Скоро наступала минута, когда руки начинали мелко дрожать, а ноги подкашиваться, когда взгляд застывал на сутулой спине бегущего впереди светло-русого Николая. Приближаясь к насыпи, русский разгонялся, его тачка с ходу преодолевала подъем. И горец задолго начинал разгон. Здесь, на стройке, был один закон: не отставать и не перегонять — и то и другое нарушало ритм работы, создавало толчею. С остервенением толкая тачку, горец взбирался на насыпь, когда Николай уже с опорожненной тачкой спускался вниз. Пробегая мимо Мурата, русский бросил взгляд на его тачку и с сомнением покачал головой. Что ему не понравилось, выяснилось, когда Мурат, сбежав к карьеру, стал орудовать лопатой, наполняя тачку.

— Ты к колесу клади больше, — сказал Николай. — Легче пойдет, кавказец.

Мурат настороженно и зло сверкнул глазами, упорно, по-своему наполнил тачку ровным слоем. Николай пропустил вперед горца, усмехнулся:

— Упрям ты, дружище...

На следующем рейсе, когда Николай убежал вперед, Мурат, помедлив секунду, лопатой подгреб вперед щебень, к самому колесу, приподнял ручки тачки, прикинул. Ишь ты, полегчало! Довольный, покатил тачку к насыпи...

Пронзительно разнеслись удары по рельсу — сигнал к обеду.

— Эй, набегай щи хлебать! — на всю насыпь кричал поваренок.

Кого где застал сигнал, тот там и бросил тачку. Потянулись рабочие к котлу, пристроенному под навесом. Лишь одна фигура маячила на насыпи: это Мурат упорно толкал свою тачку. Прячась от дождя, люди толпились под навесом. Повар раскладывал кашу в миски, тарелки, котелки, корейские чашечки, которые ему протягивали рабочие. Николай поглядел на обедавших, пристроившихся кто прямо на мокрой земле, кто на корточках, кто на пне, хлопнул себя по шее, пробормотав:

— Чертова Маньчжурия! Гнус заел, — и, кивнув вдаль, где носилась сиротливая фигура Мурата, в сердцах сказал Таймуразу: — Да кликни ты своего земляка! Скажи, чтобы пуп не надрывал, — и заметил: — Не на себя работает.

— На себя, — возразил Таймураз. — Нам деньги нужны, калым за невесту, — он мрачно посмотрел на очередь. — Луна будет — ночью работать будем, — но, кинув взгляд на друга, пожалел его: — Мурат! Кашу хочешь, а? — не дождавшись ответа, вновь крикнул: — Иди, Мурат, поешь! — и засунул себе в рот полную ложку каши.

А Мурат, напрягая все силы, толкал тачку, с наплывом усталости ставшую такой непослушной. Дождь усилился. Крупные струи больно хлестали его по лицу.

... Ночью, когда огромный, невзрачный, на двести человек барак постепенно утих и одинокий фонарь тускло осветил ряды нар с рабочими, забывшимися тяжелым сном — храпя, откашливаясь, постанывая, беспокойно ворочаясь, — Мурат никак не мог уснуть. Лежа спиной к Таймуразу, он прислушивался к дождю, который отбивал назойливую мелодию по шаткой крыше, и мучительно думал.

— Таймураз, долго нам еще тут быть? — тоскливо спросил он друга. — Как в году дней много...

Сквозь дырявую крышу проникала вода и капала в подставленную жестянку. Мурат прислушивался к этому монотонному перезвону, а слышал шум горной речки, и только закрыл глаза — увидел Зарему и Мадину, которые, склонившись над водой, забыв о стоявших на обрыве кувшинах, весело брызгали в лицо друг дружке.

Проснулся он от громкого крика. Забыв захлопнуть за собой дверь, вбежавший в барак кореец уже с порога завопил неистово, захлебываясь от гнева. Столпившиеся возле него озадаченные корейцы подняли такой гвалт, что проснулся весь барак.

— Что стряслось-то? — вытаращил на них сонные глаза Николай.

И тогда один кореец стал объяснять по-русски:

— Он говорит, что подрядчика нет в бараке, сбежал он. Наши деньги украл. Подрядчик сбежал и все, что мы заработали, забрал! Все! Пропали деньги!

Весь барак единым махом оказался на ногах.

... Хмурый рассвет застал огромную толпу рабочих перед двухэтажным зданием, находившимся в тупике строящейся железной дороги. Стройка была важной, военного значения, и над нею был поставлен генерал. Люди в тревожном молчании глядели на часового, который в свою очередь боязливо косился на них и, выставив винтовку, ходил взад-вперед перед конторой. Полчаса назад в ее двери вошли посланцы рабочих: Николай, два корейца да еще один высокий и худой старик. Вошли в сопровождении вызванного часовым офицера, и теперь все ждали, когда они возвратятся от генерала. Ждали, надеясь на справедливость и страшась отказа. И когда делегация появилась на пороге, толпа шарахнулась навстречу, и только вскинутая в испуге винтовка часового заставила людей замереть на месте. Делегаты торопливо приближались к ним. По их лицам не понять, что к чему. И кто-то не выдержал, нетерпеливо закричал им:

— Ну что?!

Николай подошел вплотную к толпе и зло сказал:

— Бумажку нашу и читать не стал, — и протянул толпе петицию.

Сразу несколько рук потянулось к бумаге, точно рабочим хотелось убедиться, что так оно и есть, что это то самое прошение, которое они сообща до самого утра сочиняли, торопливо перебивая друг друга, волнуясь, на месте ли слово, дойдет ли смысл просьбы до грозного генерала, затронет ли его душу.

Пошла петиция по рукам рабочих, они впивались в нее глазами, все еще не веря, что нет на ней разрешения генерала на выдачу денег.

Доплыло прошение и до Мурата. Он молча оттолкнул чью-то руку, потянувшуюся к бумаге, и стал выбираться из толпы, бережно держа петицию.

— Куда ты, Мурат? — пошел следом за другом Таймураз.

— К этому генералу, — не оглядываясь, по-осетински пояснил Мурат. — Если он не напишет тут, — потыкал он пальцем в бумагу, — чтобы наши деньги дали, он жить не будет!

Пока толпа возбужденно обсуждала, как быть, Мурат и Таймураз пробрались к конторе с боковой стороны и нырнули в кусты сирени. Выждав, пока часовой завернет за угол, Таймураз встал под балконом, Мурат вскарабкался ему на спину, вытянул вверх руки и повис на перилах балкона. Еще миг — и он наверху. Дверь с балкона в комнату оказалась закрытой изнутри. Мурат перешагнул через перила, по выступу в стене пробрался к окну, заглянул внутрь, убедившись, что генерал один, раздвинул оконные шторы и бесшумно спрыгнул с подоконника в комнату. Генерал заметил его только тогда, когда к его груди прикоснулось острие кинжала. Генерал не испугался. Пораженный наглостью туземца в огромной мохнатой шапке, он терпеливо ждал, пока горец развернул прошение и сунул ему в лицо, приказав: