Заповедь

А что делать с Заремой? Не приняли ее в доме, не приняли... И он это видит, и она не слепая. Терпят, потому что это была его, Асланбека, воля. Терпят, но своей не считают. И то понятно — кому хочется сажать себе на шею лишнюю обузу?! Но она-то даром хлеб не ест. С раннего утра в хлопотах. Спать укладывается последней. И уважительная — старается угадать желание каждого. Но ей и поговорить-то не с кем: обходят ее. Конечно, она опрометчиво поступила, выбрав их дом, а не отцовский. Прости ее Дахцыко — а Асланбек не верил, что он убил бы свою дочь, — и жизнь ее наладилась бы рядом с матерью. А что сейчас? Не может же он, Асланбек, приказать своим детям любить ее... Отчаянная она. Откровенная. Не скрывает ни своей любви к Таймуразу, ни беременности.

Неудивительно, что домочадцы смотрят на нее с презрением и недоверием. И еще один раз Асланбек появился на нихасе — в день, когда закончилось строительство дома. Гагаевы уже месяц как вселились в свой хадзар. А это означало, что Хамат проиграл пари. Он снес бы поражение спокойно и достойно. Но именно в тот день, когда Тотикоевы наконец завершили свою стройку, Дзабо спросил у Асланбека:

— Зачем ты Кирилла послал к Гагаевым?

— Печь он им ставит, — пояснил Асланбек.

Хамат так и подскочил на месте. Нетерпение его было настолько велико, что он посмел даже прервать Асланбека:

— Ага! Если Дзамболат только ставит печь, значит, дом его еще не готов? Правильно я понимаю?

Дзабо почувствовал опасность и тотчас пошел в контратаку:

— Дзамболат мог жить в доме и без русской печи.

— Э-э, не так! — закричал Хамат. — Раз делает печь, стройка продолжается. А вот у Асланбека уже ничего не строится. Выходит...

— Погоди, погоди, — победа в пари вдруг оказалась под угрозой, и Дзабо стал искать весомые аргументы, — Дзамболат прорубил дымоход в крыше?

— Ну и что? — подал свой голос Иналык, которого спор забавлял.

— Как «ну и что»? — возмутился Дзабо. — Он уже давно разводит огонь в очаге, живет в доме. Значит, дом готов. Значит, он первый завершил стройку. А поэтому пари выиграл я!

— Нет, не так, — возразил Хамат, — стройка продолжается, и пари — мое! Я уж не говорю о тех неделях, что ушли на поиски тела Таймураза. Учитывай мы это, по чести говоря, пари уже давно было бы моим!

— А Гагаевы разве не прерывались, таская землю на гору? — вскричал Дзабо.

Асланбек был грустен и подолгу молчал. Горцы видели, что с ним неладно, но никому и в голову не пришло, что они видят его в последний раз. Он знал, а они нет. Он и попрощался-то с ними трогательно, сказал проникновенно:

— Будьте счастливы! — видя, что это насторожило стариков, Асланбек постарался свести все к шутке: — Добрые и хорошие друзья мои, вспомнил я, как мой правнук — забывать я стал их имена; столько их бегает по двору, что иной раз увижу малыша, да и спрашиваю, кто такой, откуда взялся и чей! — так вот один из них попросил меня: «Деда, подари мне сто дней — я таким же большим стану, как ты». И подумал я: зря ты спешишь, малыш, у других дни хочешь подзанять. Зачем тебе чужие? Чужие дни — чужое богатство. А ты свои дни не теряй. Каждый из них тебя богаче делает. Сказал я ему, как это важно — самому свои дни прожить, а он не понимает, совсем маленький еще. Ничего, с мое поживет, поймет, что за каждый день драться надо. И дарить и брать взаймы их нельзя, потому что человек днями богат, и отпущены они ему судьбой, и не удлинить их и не укоротить, не продать и не купить. Этим богатством каждый распоряжается по-своему. Если дни несут человеку горе — пусть ищет причину в себе... Цените дни свои — вот моя заповедь внукам и правнукам!..

... Похоронили Асланбека на самом почетном месте кладбища. Несли гроб с его телом, а рядом еще один, на котором лежали черкеска и шапка Таймураза. Закапывали одно тело, а хоронили и оплакивали двоих. Так принято у осетин: если погиб человек так, что не найти, не отыскать его тело, не доставить его в родной аул, то похороны его состоятся в день смерти ближайшего родственника. И на могиле установили два плоских камня. Зарема причитала и по Таймуразу, и по Асланбеку, и вскоре выяснилось, что неспроста она так плакала по старцу...

Глава 9

Это случилось на третий день после похорон Асланбека, когда никто из Тотикоевых еще не покинул аула. Батырбек за ужином не проронил ни слова. Тарелки были опорожнены, кувшины с пивом тоже. Детвора уже расшумелась. Пора было подниматься из-за стола. Но старший медлил. Братья настороженно поглядывали на Батырбека, впервые занявшего место Асланбека во главе стола. Нахмурив брови, он надолго задумался, заставив посерьезнеть даже малышей. В застывшей тишине отчетливо было слышно, как за стеной на кухне их мать Фуза определяла, кому из женщин что делать утром по хозяйству. Потом и ее голос смолк — и на женскую половину проникло ощущение надвигающейся опасности.

Батырбек заговорил, и слова его глухо ударялись о низкий потолок и коршуном обрушивались оттуда на домочадцев:

— Я не хочу никого из вас неволить, братья, сыновья и племянники. Но жить по-прежнему не буду. Почему мы, Тотикоевы, вот так, все вместе, должны встречаться только изредка, когда горе на нас наскакивает? Почему с мая по сентябрь шестеро из нас бегают по горам за отарой, месяцами не заглядывают домой?

— Кому-то надо, — осторожно, не улавливая, к чему ведет речь старший брат, подал голос Махарбек. — Или ты предлагаешь продать овец?

— Без овец нельзя, — отрезал Батырбек, — отара у нас должна вырасти в несколько раз.

— Тогда и вшестером с ней не управиться, — заметил Агуз. — Придется еще столько же мужчин посылать в горы.

— Только не Тотикоевых! — стукнул кулаком по столу Батырбек. — Богатство закабалило нас, выжимает все соки. А я хочу, чтобы оно дарило нам радость и росло из года в год без нашей беготни по горам и возни на земле... Не будет так, как говорю, — какая разница, есть у нас отары или нет. Чем отличается сейчас жизнь Тотикоевых от жизни Кетоевых? — спросил он и сам же ответил: — Мы так же бегаем за отарами, пашем землю, убираем урожай, косим сено... Лучше едим? Но разве это главное в жизни? Нет, пора нам жить так, как мы этого достойны!

Удивили его слова. Кто же вместо них отары пасти будет? В горах дураков еще меньше, чем в долине, потому что, как острил Асланбек, в ущельях они быстрее гибнут.

— Тотикоевы больше пасти овец не станут, — еще раз подтвердил свое намерение Батырбек. — Это я решил еще тогда, когда сам по три-четыре месяца не спускался с гор в аул.

— Овцы сами будут бродить, выискивая пастбища, или вожакам поручим их? — насмешливо произнес Васо. — Рога вожака могут напугать щенка, а матерый волк его вместе со всей отарой на спине утащит.

У Батырбека губы скособочились на сторону; злая усмешка кипятком обдала Васо, а с ним и всех братьев.

— Цените старшего брата да прислушивайтесь к нему — и будете жить князьями, — снисходительно процедил он сквозь зубы и, довольный, откинулся на спинку стула. — Вы все будете меня благодарить. Не раз! — и уже серьезно добавил: — Есть у меня мысли. Хитрые. Каждому из вас дам дело. Каждому! И тебе, Махарбек, и тебе, Васо, и тебе, Тузар! Всем! Некогда нам за отарами бегать.

— Ну а кто же все-таки будет за ними бегать? — не выдержал Тузар. — Волки?!

Батырбек помедлил с ответом, наслаждаясь нетерпением родичей:

— Кому предложим — не откажутся. Кайтазовы, Кетоевы, эти пришельцы Гагаевы. Они в особенности...

— Ты надумал отдать отары в лашк, в аренду? — недовольно покачал головой Махарбек. — И овец угробят, и шерсти не получим. Чужие овцы — всегда чужие. Кто их станет беречь с такой же заботой, как своих?

Братья зашумели, поддерживая опасения Махарбека. Батырбек усмехнулся.

— Условия Кайтазовым, Кетоевым и Гагаевым буду ставить я. Не они. Я! Овцы будут как бы совсем не наши. Как бы им будут принадлежать. Что хотят, то пусть и делают с ними. Хоть сами в пропасть сбрасывают. — Ох и нравилось ему наблюдать, как вытягиваются лица братьев, как вслушиваются они в его вкрадчивый голос, как на смену недоумению и неверию приходит восхищение от его ума. — Животные пусть принадлежат им, а нам подавайте в месяц по девять баранов на еду, да через пять лет возвращайте утроенную отару. Остальной приплод могут себе оставлять. Хотел бы я видеть Дзамболата в тот момент, когда он станет отказываться от четырехсот овец, которые вдруг становятся его собственностью. Как бы его собственными! Четыреста! На пять лет!