Заповедь

Не стыд ли за отца отправил Хамата на турецкую войну? И чем еще можно объяснить то, что после завершения войны Хамат не поспешил домой, а остался в армии. Он служил в генеральской свите. Конечно, Хамату нравилась такая жизнь — вечно на конях, всюду, куда прибывал кортеж во главе с генералом, торжественные встречи, сверканье эполет, парады, балы, на которые генерал непременно брал для экзотики героев-молодцов. Никаких забот о питании, одежде, фураже; не нужно с мольбой поглядывать на небо, опасаясь града, ливня или засухи, что погубят урожай или унесут в пропасть овец... Лишь когда старость взяла свое, Хамат заскучал, и потянуло его домой.

На вопрос генерала, разве плохо ему у него, Хамат честно ответил: «Хорошо! — и показал на свою грудь. — Здесь плохо, здесь кричит! Домой зовет!» Генерал милостиво отблагодарил горца, вручил ему от себя сто рублей, три отреза на черкеску и золотую табакерку. Денег уж давно не стало и черкески поизносились. Остались у Хамата табакерка и... воспоминания. И то, и другое всюду были с ним. И он щедро делился с земляками табаком и фактами из биографии. Так щедро, что всем до чертиков надоели и его рассказы, и щелчки, которые раздавались всякий раз, как он открывал табакерку.

Хамат был старше, поэтому на кувдах всегда сидел выше своего брата Иналыка. И дома Иналык предоставил брату место во главе стола. Хамат принял его. Но когда к нему стали обращаться с вопросами, касающимися хозяйства, он решительно направлял всех к младшему брату. Так и повелось: видимость главенства у Хамата, но фактически все решал Иналык. Заговаривали с Хаматом о женитьбе, но он отмахнулся от доброжелателей, заявив: «Много я их повидал во время службы — все одинаковы!» Дни свои он проводил в поездках по кувдам. Его тепло встречали и в своем ущелье, и в городе, потому что знали Кетоева — героя турецкой кампании. Правда, последние три года, после того как он, возвращаясь с кувда, свалился с коня и сломал три ребра и ногу, он реже принимал приглашения...

Иналык не последовал примеру старшего брата, не покинул аула, спасаясь от злых людских языков, а свой навострил, да еще как! Когда вмешивался в разговор Иналык, тут все чувствовали себя, как Темирби, оседлавший котел на буйных волнах: и разжать руки надо, и боязно, что больше не за что будет ухватиться!

Вот и на свадьбе Ирбека Кайтазова нашло на Иналыка. Совсем уж крамольные мысли высказывает. Нельзя же всерьез насмехаться над законами, освященными веками, проверенными многими поколениями, любовно переданными отцами и дедами. Асланбек никак не мог уловить, на самом деле он так думает или только делает вид. Ишь как толкует о женщинах...

— Сын грудь матери сосет, да глаза его на отца направлены, — сказал Асланбек. — Мать дает сыну имя, а отец — доблесть. Так должно быть!

— Один тоже громко рассуждал, — приподнял брови Иналык. — И с виду он не человек, а крепость нартов. Да как-то сижу я у него в гостях, только разрезали фыдчин...

— Неужто тебя фыдчином потчевали? — засмеялся Дзабо. — Скажи, где находится тот дом, чтобы знать, кто тебя так уважает.

— Тут со двора вбегает мальчонка, — не обращая внимания на колкость, продолжал Иналык, — и отчаянно кричит: «Мама! В овчарню волк забрался!»

— Выдал, кто в доме главенствует, — засмеялся Хамат.

— К матери обратился — не к отцу!

— Да не буду я гостем в том доме! — сердито бросил Дзабо.

— Не волнуйся — не будешь, — ответил ему Иналык. — Не пригласят тебя. Но замечу вам: мужчина и в собственном доме гость.

— На штраф напрашиваешься, Иналык, на штраф, — предостерег его Асланбек.

— Клянусь Аллахом, как ни посмотри: сверху, снизу, сбоку, — не испугался угрозы Иналык, — а достоинство мужчины идет от жены. Неспроста народ говорит: хороша ли жена — по мужу видно.

— Два штрафных получишь. Два! — деланно смеясь, объявил Асланбек.

— Хоть целый бурдюк араки влей в мою глотку, от этого трава не перестанет быть травой, — парировал Иналык. — Если женщина оба уха навострит — и двум мужчинам ее не обвести!

Стариков развеселили рассуждения Кетоева, послышались смешки. Дзабо вдруг почему-то обиделся, спросил с издевкой:

— По своей жене судишь?

— Не выпытать, Дзабо, тебе моей тайны, — сказал Иналык, и опять слова Дзабо обернулись против него самого. — Тебе дай вола — никто из нас не узнает вкуса его мяса. А иная хозяйка и за бедным столом гостей вдоволь накормит.

Асланбек поднял руку, требуя тишины, сказал:

— Спасибо тебе, Иналык, повеселил ты нас. А теперь я скажу тост. Да насладятся жизнью те, ради кого мы собрались сюда! Да встретят они старость в любви и согласии! Да принесет в этот дом невеста семерых сыновей и одну дочь! Мой тост за два цветка, ласкающих глаз! — он пригубил бокал и протянул его Иналыку. — Ну-ка, покажи, способен ли ты еще на что-нибудь, кроме своих шуток. Без слов! Без слов! А то опять заведешь нас куда-то в сторону...

Но Иналык успел-таки высказаться:

— Побывавший в этом доме да не скажет: здесь люди спиной друг к другу сидят!

Короткая пауза взорвалась криками:

— Молодец, Сырдон!

— До дна опрокинул, до дна!

— Вижу, что ты еще настоящий джигит, — довольный, сказал Асланбек.

— И не только за столом! — голос Иналыка потонул в веселом гомоне...

— А-а, — недовольно промолвила Дунетхан. — Не слушай их, Зарема, уже опьянели, — и для верности аккуратно прикрыла окно, потом заглянула в кулык. — Не взбилось еще... А масло уже нужно. Не останавливайся, скорее взбалтывай, доченька...

Руки Заремы двигались, а мысли были далеко от этих забот. Какая она, невеста Ирбека? Счастлива она? По доброй воле идет или отец заставил? Почему так бывает, что не всегда по любви женятся? Неужто взрослые не понимают, что девушке хочется счастья? Зарема неожиданно спросила у матери:

— Нана, ты отца любишь?

Вопрос застал Дунетхан врасплох. Она вздрогнула и застыла над столом, на котором нарезала листья свеклы для пирогов. На миг не стало слышно стука ножа по доске. Но только на миг. И сразу же опять разнеслось тихое, монотонное тук-тук-тук-тук-тук...

— Нана! — требовательно повторила Зарема. — Скажи, любишь?

— Он мой муж, — помедлив, будто желая увериться, что дочь не отстанет от нее, ответила Дунетхан.

— И любишь его? — не поняла дочь.

— Я ему верная жена, — опять с паузой сказала Дунетхан.

— И любишь? — не отставала Зарема.

— Я с ним прожила всю жизнь, — вздохнула Дунетхан.

Они помолчали. Занимаясь каждая своим делом, задумались. Почему мать не желает ответить ясно и четко? Что-то утаивает? Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы отец и мать не ладили. Всегда оба спокойные, уверенные друг в друге, ни криков в доме, ни ссор, если не считать тех случаев, когда отец выговаривал за мои песни в горах. Мать послушно кивнет головой в знак согласия, когда отец ей что-то наказывает, а если укажет на недостаток или промах, она спешит исправить, убрать то, что вызвало его недовольство...

На минутку в комнату вошла мать Ирбека, старая Чаба, всплеснула руками:

— Ты мои заботы на себя взяла, Дунетхан, — она устало провела рукой по голове девушки, оставляя на волосах тонкую полоску мучной пыли. — И твои подрастают. Не сегодня завтра одна за другой две свадьбы. И я без зова на помощь приду... Я тебе такого жениха подыщу, Заремушка!..

Девушка озорно посмотрела на нее и проговорила:

— Никому из своих сыновей на меня не показывай. Я не только масло могу взбалтывать, а и всех в доме!

— Ой, что она говорит?! — сквозь смех вымолвила Дунетхан.

— О тебе беспокоюсь, Чаба, — возразила Зарема. — Я себя знаю и не хочу приносить тебе огорчения!

— Офицер, офицер будет у тебя жених, озорница! — взмахнула руками Чаба.

— Тогда будет и масло! — отчаянно задвигала кулыком Зарема.

Чаба, беззвучно смеясь, ушла. А Зарема вернулась к своим мыслям... Интересно, как будет меня сватать Таймураз? Асланбек сам придет или пришлет Батырбека? Сам, конечно, сам! Чтоб не отказали. Он будет сидеть вместе с отцом в гостиной, а я спрячусь от них в дальнюю комнату и буду ждать, когда позовут. Мать вручит блюдо с пирогами, небрежно, чтоб я ничего не заподозрила, скажет: занеси и поставь на стол. Я тоже скрою, что поняла, к чему это. Когда войду в гостиную, все умолкнут. Конечно, никто меня ни о чем не спросит, потому что неприлично. Я поставлю три пирога на стол и выйду, не посмотрев им в лицо, как положено... Но если я не взгляну на них, то я не буду знать, договорились ли они. Я не выдержу! Надо будет незаметно бросить один-единственный взгляд, чтобы определить. Уж я постараюсь подготовить мать, чтобы убедила отца не противиться. Он может. Из-за Тотраза. Конечно, отец не захочет сделать меня несчастной. Он же любит меня! Я так и скажу матери: никто другой, кроме Таймураза, мне не нужен. И я в самом деле ни за кого не пойду, если откажут ему. Не откажут! Слышишь, Таймураз, не откажут! Поскорее посылай сватов. Как заговорит со мной, я сразу намекну: смотри, чтобы никто меня из-под твоего носа не увел... Нет, сразу неудобно, пусть он сперва скажет, что любит меня... А вдруг не скажет? Тогда мне самой? Так и говорить: присылай сватов! А если он скажет, что любит меня, а я отвечу, что я тоже люблю, нужны ли тогда будут сваты? Как это бывает?