Заповедь

— Твоя иномарка докарабкается до Хохкау?

— А надо? — охотно отозвался он и открыл дверцу: — Позвоню шефу, попрошу разрешения, и... можем отправляться...

С того мгновения, как «мерседес» легко перевалил через мостик и мы оказались возле валуна, я потерял чувство времени. И в этом был виноват Хохкау, в котором с послевоенного нихаса ну ничего — если не считать высунувших в небо свои щупальца телевизионных антенн и застывших во дворах машин — не изменилось... Те же с подлатанными цинковыми крышами хадзары, выстроенные еще Тотикоевыми, Дзуговыми, Кетоевыми, Кайтазовыми, моим дедом и дядями Гагаевыми, те же неровно вытянувшиеся заборы из иссиня-черного плитняка, сторожевые башни, верхушки которых еще в дни моего детства начали крушиться, но, пожалуй, ни на йоту не поддались ливням и ветрам... Валун все так же сверкал своими боками, на которые Ардон по-прежнему неистово наскакивает, обрызгивая холодными каплями. На излюбленном мной, Борисом и нашими сверстниками пятачке и сейчас копошились, сверкая спинами и голыми пятками, ребятишки, правда, теперь их было всего трое... Казалось, сейчас с нихаса уставятся на нас, нежданных гостей, старшие... Но нет, хотя нихас с полукругом врытых скамеек был чисто подметен, на нем никого не было. И из хадзаров на шум мотора и шин никто не повыскакивал... Лишь когда мы остановились возле гагаевского дома и посигналили, на пороге показался, подслеповато щурясь, мой двоюродный брат Габо. Степенно, чтоб не уронить достоинство горца, ничуть не удивившись импортному лимузину, он неторопливо спустился по ступенькам и, узнав меня, широко заулыбался, выпрямил по-старчески ссутулившуюся фигуру, вытянул вперед все еще крепкие крестьянские руки, радостно воскликнул:

— Слава Богу, наконец-то я могу обнять своего брата!..

Накормив и проводив Казика, которому его шеф наказал к вечеру возвратиться во Владикавказ, я направился к кладбищу. Габо было увязался со мной, но я попросил его:

— Оставайся дома. Я хочу наедине побыть с дедом...

Я почтительно прикоснулся ладонями к отдающей холодом плите, намертво всаженной в холмик, под которым находился мой дед Дзамболат, произнес традиционное: «Рухсаг у, Дзамболат!» — и замер возле, вытянув руки по швам...

Я положил ладони на надгробье Хадизат, на котором камнетес выбил нагрудные металлические застежки, гармонь, гребень, чашку, пояс, ноговицы, зеркало и, конечно же, пиран — чесалку шерсти и ручное веретено, которое так ловко вертелось в ее руках, вытаскивая нежную белую шерстяную нитку...

Я бродил от одной могилы к другой, всматривался в плиты и почерневшие от времени деревянные кресты, вчитывался в надписи, многие из которых были сделаны еще латинским шрифтом, вспоминал тех, кто лежал под ними, и кого я уже не застал, но рассказы о ком запомнились, и думал о бренности всего живого. Могилы были хорошо ухожены, над ними простерли свои ветви деревья, вокруг многих были поставлены металлические решетки...

***

Я возвратился во Владикавказ накануне назначенного мною же дня встречи с партизанами-крючковцами, дозвонился до Сослана и уговорился с ним встретиться в десять утра... Я улегся рано, понимая, что мне следует хорошенько выспаться и набраться сил, которые очень мне понадобятся завтра...

... Мне стоило немалых усилий уговорить Сослана сопровождать меня на встречу бывших партизан. Щепетильный по натуре, он упрямо отнекивался.

— С какой стати? Меня не приглашали. И спросят, кто я и почему оказался среди них, — что я отвечу?..

Но Сослан нужен был мне там, очень нужен. И для того, чтобы я чувствовал себя более уверенно, и для осуществления того трюка, который я задумал. У меня хватило ума не говорить ему, что и его дед и бабушка тоже приглашены и — я на это рассчитывал — будут там...

От автобусной остановки мы шли пешком. Мы были метрах в пятидесяти от особняка Рубиева, когда до нас донеслись возбужденные голоса, радостные восклицания. Я разволновался, мгновенно покрылся испариной. Глядя, как я ладонью вытираю пот со лба, Сослан усмехнулся:

— Не по себе?

— Полвека не виделись, — прошептал я в оправдание.

У забора я остановил Сослана, направившегося было к калитке, жадно уставился на открытую веранду, где, потрясенные встречей, толпились уже далеко не молодые люди, бросались друг к другу, обнимались и хлопали ладонями по плечам, спине, плакали и смеялись, называли друг друга, как и в молодости, по-простецки: «Коля», «Вова», «Казбек»... Я всматривался в них, стараясь определить, кто есть кто... И с трудом признал в толстеньком коротышке с совершенно голым черепом своего бравого командира Крючкова. Видимо, это он вызвал переполох, только что заявившись в особняк Рубиева, вон и чемодан сиротливо оставлен на площадке у лесенки, а Корытин, Володя и этот вот худющий в очках и тапочках на босу ногу — кто он? — прибыли загодя, вчера... Неужели только они откликнулись на призыв? А что же остальные?..

Сослан потрясенно глядел на них, не подозревая, что в таком возрасте можно вести себя так по-мальчишески.

— Жалеешь их? — спросил я.

Он кивнул головой и добавил:

— И завидую. Это же надо: суметь сохранить до старости дух ребячества...

А я вот тебя жалею, — мысленно обратился к нему я. — Никогда тебе не испытать того, что чувствуют эти люди... Если бы ты прошел с друзьями страшные дороги войны, делил с ними тяготы военной жизни и, избежав гибели, испытал радость победы, а потом пятьдесят с лишним лет не виделся, то неизвестно еще, как бы ты повел себя при встрече. Да, мужество сейчас отказало им, они рыдают, не замечая слез, не стыдясь своих душевных порывов на глазах и близких, и посторонних... Что ни говори, ни родство, ни общая кровь не сплачивают людей так, как сообща выстраданная победа.

— И кто еще приедет? — спросил, оглядывая боевых друзей, Крючков.

— Многих уже нет, — огорченно произнес Корытин. — Я год назад, перед пятидесятилетием Победы, написал всем письма... И тридцать ответов получил от их жен да детей...

— А приедут... Натали, где телеграммы? — обратился Казбек к жене, застывшей у дверей во внутренние комнаты.

Она нехотя кивнула на полочку буфета.

— Да, командир! — спохватился Рубиев. — Разреши представить тебе мою супругу!..

Крючков круто повернулся, шагнул к хозяйке особняка и, покорно склонив голову, церемонно поднес ее ручку к губам и... поцеловал. Такого от нашего грозного командира я не ожидал. И Наталья тоже. Галантное обхождение ей пришлось по душе, и она благосклонно и певуче произнесла:

— Добро пожаловать, уважаемый Крючков, в наш хадзар!..

— Это вы здорово придумали: собрать нас вместе, — похвалил Крючков.

Она многозначительно глянула на мужа:

— Значит, все-таки это твоя затея?

— Перестань, Натали, — попросил Казбек нежно и, взяв телеграммы, стал зачитывать их: — Из Магадана. «Буду как штык тчк Виктор».

— И Витенька приедет?! — обрадовался худющий в очках, кого я никак не мог припомнить.

— «Буду как штык», — усмехнулась Наталья и кисло усмехнулась: — Этот Виктор из Магадана далеко не интеллигент...

— Это точно! — засмеялся Володя. — Он здорово работал финкой...

— Из Казани, — продолжил Казбек. — «Не дают отпуск тчк принимаю иностранную делегацию тчк партизанский салам Нузмитдинов... ». Из Москвы: «Прилечу на один день тчк академик Дмитров». Из Свердловска: «Большой привет всем тчк душой с вами зпт буду международном симпозиуме предпринимателей тчк Кирилин».

Каждая телеграмма вызывала бурный восторг, но только не у Натальи... И когда муж прочитал: «Прибуду с супругой и четырьмя детьми тчк Волошин», верная хранительница семейного очага упрекнула-таки мужа:

— Надо же, не советуясь с хозяйкой, организовать в доме съезд партизан! Весь отряд поднять в дорогу, да еще с детьми... А я тут красней: ни запасов не сделала, ни кроватей не запасла...

Рубиев только развел руками и пожал плечами, но не стал оправдываться. Мне нетрудно было представить себе его изумление и негодование Натальи, когда они вдруг стали пачками получать телеграммы с выражением благодарности за приглашение на сбор и с сообщением о дне приезда.