Заповедь

Ответ черных вновь оказался для Тросина неожиданным. Вместо того чтобы развить другого коня, черные уже в дебюте увели развитого коня с лучшей позиции назад, на пункт де-семь. За такую беспечность следует наказывать строго и мгновенно. Тросин бросил в атаку пешку аш-два. Теперь следующим ходом она вклинится в расположение черных и откроет линию для ладьи.

Гроссмейстер посмотрел на меня, стараясь по лицу определить, понимаю ли я, в какой дыре оказался. Но я, недолго думая, деловито двинул навстречу пешке белых свою на аш-пять, окончательно компрометируя — с точки зрения теории — позицию черных...

Тросина залихорадило: он решил, что наступило время начать штурм королевского фланга черных. Руки у него чесались — хотелось энергичным движением фигур и пешек разрушить прикрытие моего короля. Вон как неудачно он застрял в центре доски... А я, чудак, не чувствую опасности, даже позволил себе подняться из-за стола, брожу между столиками, рассматриваю чужие позиции. И это вместо того, чтобы искать на своей те единственные ходы, что позволят оттянуть развязку... Итак, пора за дело!.. С чего начать штурм?..

Едва слышно тикали часы, отсчитывая минуты. Зал гудел в ожидании хода лидера турнира. Но тот медлил: чем больше он всматривался в доску, чем глубже вникал в позицию, чем длиннее были рассчитываемые им варианты, тем яснее становилось: положение на доске не так просто, и проблематично доказать преимущество белых...

Прошло полчаса. Я бродил по сцене, поглядывая на Тросина, чтобы не упустить момент, когда он сделает ход. Но тот, облокотившись подбородком о кулаки, положенные на стол друг на друга, навис над доской. Кончик хищного его носа слегка побледнел. Наверное, теперь уже лидер жалел, что на четвертом ходу не пошел на обмен ферзями... Ну, пусть думает... Пусть побольше думает... Это в моих интересах — в конце партии на ее исход может сказаться цейтнот...

Я посмотрел в зал. Петр Георгиевич, как и положено, имел непроницаемый вид. Но кто-то в зале показал мне большой палец. Зрителям кажется, что раз мой партнер задумался, значит, у него возникли серьезные трудности и я уже на пути к победе... На самом деле ничего реального нет, единственное, что удалось, это заставить Тросина отойти от известных схем и задуматься... Как развернутся события, никто не знает: ни в зале, ни на сцене, ни Тросин, ни я...

Я глянул на демонстрационную доску, прикидывая, какое направление изберет Тросин... Конечно, его опыт заставит его отказаться от проведения стремительной атаки, которая может завершиться для него крахом... Значит, остается другое — он наметит четкий план игры, чтобы попытаться доказать преимущество белых попозже, при переходе в миттельшпиль... Может быть, начнет с фиксации слабости черных...

Взгляд мой встретился с глазами студента, который к своей небольшой стипендии подрабатывал тем, что переставлял ходы на демонстрационной доске... Тот приблизился ко мне и сказал, самим тоном показывая, что будет рад моему успеху:

— Здорово вы заставили лидера задуматься... Никогда не видел, чтобы так разыгрывали черными староиндийскую... Кажется, ходы против правил, а на деле получается занимательно...

— Тем и сладки шахматы, — улыбнулся я.

— Идите, ваш ход! — кивнул студент на наш стол.

Ага! Тросин сделал выбор... Теперь держись, лидер!.. Схватки не миновать!..

***

... Мы вошли в номер, и Петр Георгиевич устало опустился на диван. У меня тоже шумело в голове... Позади остались овация, устроенная мне земляками, объятия, пожатия руки неизвестными людьми, журналисты, немедленно потребовавшие интервью... И поздравления, поздравления, поздравления: в зале, на сцене, на улице, даже в холле гостиницы... Но вот мы одни, и на смену возбуждению и радости пришла усталость — тяжелая, наливающая свинцом ноги-руки, затуманивающая голову...

— План удался, — сказал довольно тренер. — И Тросин не разобрался в нюансах... Ты четко провел свою стратегию... А три-четыре хода были просто великолепны!.. Разбор проведем завтра, на свежую голову...

Я дождался, когда он наконец ушел, и вновь углубился в письмо Лены. И ее боль опять передалась мне. Да, конечно, ее уход от мужа вызовет много кривотолков. Еще бы: уйти от самого главы администрации! Добровольно распрощаться с лестной ролью первой дамы города! Но боже мой, как она страдает! Каждая строчка письма — это крик души... Почему именно с Леной так несправедливо поступила судьба? В чем тут секрет? Или это было предначертано сверху? Борис... Борис — вот кто довел ее до этого состояния!

А его что заставило жить именно ТАК, в фальши? Я ведь помню, как мы с ним мечтали о будущем. Оно было в наших грезах совсем иным — с благородными помыслами; мы готовы были отдать жизнь за светлые идеалы, за людей... В чем тут дело?..

Я знаю, В ЧЕМ. В системе!.. Это она искорежила судьбы каждого из нас. Пусть я стал шахматистом, достиг успехов, ворвавшись в претенденты на звание чемпиона, но это ли было моим призванием? Я ведь мечтал о другом... Кто виноват?..

Я выполнил твой наказ, Лена. Я выиграл у Тросина, добился своей цели... Но почему у меня такое ощущение, будто я проиграл партию? Не потому ли, что я бежал подальше от политики, не догадываясь, что ею пронизано в двадцатом веке ВСЕ, БУКВАЛЬНО ВСЕ! И я так и не убежал от нее... Но по пути потерял и то хорошее, что было во мне... И не стоит глядеть в таблицу, где выведена жирная единица напротив моей фамилии, отмечающая мою победу над Тросиным... Моя победа обернулась для меня КАТАСТРОФОЙ, ПОЛНЫМ ФИАСКО... Потому что Я БЕЖАЛ ТОГДА, КОГДА СЛЕДОВАЛО ДАТЬ БОЙ. И не на шахматной доске, А В ЖИЗНИ.

Да, да, я и сейчас что-то не то делаю. Знаю, как поступить, чтоб спасти от мук Сослана, а медлю... Эта нерешительность и гложет меня, молчание — тоже ложь. Скрыть страшную тайну от моих товарищей по партизанскому отряду я смог, и смогу молчать до конца жизни, но от себя-то ЕЕ НЕ СКРОЕШЬ?

Чьи это слова? Ага, вспомнил: дяди Мурата. И еще он сказал, что ложь просто не исчезает из жизни. Она передается по цепи. Знай Борис, что случилось в том бою, — может, он иначе вел бы себя. Но я скрыл от него. А страдает... Сослан. И кто знает, сколько еще людей мучаются из-за моего молчания-лжи?!

У меня в душе будто надломилось... Что-то я делаю не так... НЕ ТАК... Я подхватил висящий на спинке стула пиджак. Почта в вестибюле гостиницы уже не работала. Швейцар хотел объяснить, как мне пройти к главпочте, но я заверил его, что знаю.

Глава 57

Дело было сделано. Оставалось одно: ждать. Я еще не решил, исповедуюсь ли я перед ними: слишком тяжела и ужасающа была ноша. И найти ли слова, чтобы поведать им, как погиб Юра. Но я знал: они должны, обязаны образумить Бориса, не позволить ему исковеркать жизнь Сослана и Тани... Я маялся, гадая, правильно ли поступаю, и, конечно же, ночью опять заявился Юра, вновь бросал мне в лицо угрозы-обвинения, жестокие, больно разящие... Я отбивался как мог, твердя о том, что пятьдесят две жизни ценнее двух. А он, издевательски осклабившись, в ответ злорадствовал: «Особенно жизнь твоего друга Бориса Кетоева! Выходит, я погиб ради того, чтобы он запретил породниться своему внуку и моей внучке?!»

Утром на любезно присланном Борисом Тотырбековичем, старавшимся до конца быть гостеприимным, «мерседесе» я отправился в аэропорт проводить Петра Георгиевича, и после того как мы с салона лимузина полюбовались разбегом, взлетом и стремительным исчезновением лайнера «ТУ-134» в усеянном облаками небе, Казик включил ключ зажигания и вопросительно глянул на меня, дожидаясь команды. И тут я понял, что эти три дня, что оставались до срока, назначенного мной партизанам-крючковцам, не смогу торчать в городе, постоянно ощущая невыносимое для психики присутствие призрака Юры и терзаясь сомнениями, предстать ли мне перед теми, с кем я прошел огонь и воду в тылу фашистов... Душа рвалась из асфальтовой духоты туда, ввысь, на простор, и я внезапно спросил Казика: