Заповедь

— Ловко это у тебя получается: все прошлое человечество замарать черной краской, чтоб оправдать сегодняшние войны: Белый дом, Цхинвали, Осетию, Чечню...

— Да ничего я не пытаюсь оправдывать, — поморщился Борис и упрекнул меня: — Хорошую же ты позицию в жизни занял: быть в сторонке — и при коммунистах, и сейчас.

Мы помолчали. Я — потому, что убедился: для него мои упреки — это стенания болезненной совестливости, которой не должно быть у человека жестокого двадцатого века. Он же вслушивался в себя, будто спрашивал, чего это он здесь делает, какая блажь привела его в это ущелье... Снизу раздались голоса Маира, Тараса и Петра Георгиевича. Борис перегнулся через перила:

— Наловили?..

— Уже жарится, — бодро сообщил Маир.

— Тогда все за стол! Попробуем форель — и в дорогу!.. — Борис многозначительно глянул на меня: — Вот ты не приемлешь рынок и ратуешь за прежнюю жизнь. А ведь у меня есть факт, который сразу образумит тебя.

— Так приведи его.

— Нет, — резко возразил Борис. — Тебе будет очень больно. А я не враг твой, — он хлопнул меня по плечу и веселый, уверенный в себе, направился в зал.

Глядя на него, я с трудом верил, что минуту назад он был полон уныния, скепсиса и недовольства своей судьбой. Энергично вышагивающий, выпрямившийся во весь рост, поблескивающий черными, все примечающими глазами, он опять походил на человека, твердо знающего, чего он хочет, и убежденного, что ничто и никто не помешает еж достигнуть желаемого. Передо мной был властный, привыкший отдавать распоряжения, которые мгновенно выполнялись, не терпящий возражений функционер — глава администрации.

... Опять были долгие тосты. Я не вслушивался в них... Я мучительно размышлял... Нет, не о жизни. Не о прошлом и настоящем... Я думал о внуке Бориса и Лены — о Сослане. И чем больше я думал о той ситуации, в которой он оказался, тем яснее мне становилось: не помоги я ему сейчас — и его жизнь может оказаться очень похожей на мою... Так уж жестоко устроен мир...

Глава 56

Дверь за Кетоевым и тренером захлопнулась, и я наконец-то остался один. Я посмотрел на часы — до начала партии оставалось два часа. Надо было настраиваться на игру, отвлечься от всех забот, думать только о сопернике, вспомнить любимые им дебюты, манеру игры, предпочитаемые им в миттельшпиле и эндшпиле позиции. Мы с Петром Георгиевичем понимали, что необходимо завлечь Тросина в непривычные для него схемы, чтобы он уже за доской искал верные варианты. Надо заставить его все пять часов усиленно работать, рассчитывать множество вариантов. В сложной, асимметричной игре он может потерять нить стратегической борьбы — и тогда бери его голыми руками... Но навязать такую схватку можно при одном условии: моя голова должна быть ясной, чтобы легко считалось и был соответствующий настрой на жестокий прессинг по всей доске...

А у меня сейчас сумбур в голове. Петр Георгиевич считал, что поездка с Борисом поможет отвлечься, освежить голову. Но он не учел, что встреча с другом детства всколыхнет во мне далекие и тяжелые воспоминания, вызовет бурю в душе. Беседа с ним, откровенный обмен мнениями тоже сослужили плохую службу: появилась горечь от мысли, что жизнь наша всецело подвержена прихотям тех, кто вскарабкался ввысь, во властные структуры... Не до шахмат...

Я прилег на диван. Вздремнуть бы. Если не удастся вернуть душевный покой — не смогу отдаться полностью игре. Я закрыл глаза, но мысли, образы, навеянные воспоминаниями и долгим разговором с Борисом, продолжали терзать меня... Я гнал их от себя, умолял уйти, но они стучались ко мне с новой силой... Я открыл глаза. Стук продолжался. Стук в дверь... Я сел на диване, хрипло произнес:

— Войдите.

— Да открой же дверь, — послышался голос Петра Георгиевича.

Он вошел подтянутый, уверенный в себе и во мне, коротко бросил:

— Пора!..

Пора... Пора... Да, да, уже пора... Впереди главная партия жизни... Она покажет, зря я прожил жизнь или нет... Она докажет, кто из нас прав: я или Борис... Я должен сегодня выложиться до конца: все знания, опыт, волю, фантазию должен вложить в эту партию с Тросиным. И выиграть... Выиграть!.. Перед глазами встала шахматная доска. Я явственно увидел, как рука Тросина двигает вперед на две клетки ферзевую пешку. И я знал, как отвечу: ходом коня же-восемь на поле эф-шесть. Да, я изберу староиндийскую защиту!.. Я навяжу тебе, Тросин, сложнейшую игру, я буду с каждым ходом обострять позицию, вызову вихрь комбинаций. Я не дам тебе ни минуты покоя, Тросин, все, чему я научился, все, что познал в шахматах, я сегодня продемонстрирую...

В дверь постучали — осторожно, стеснительно...

— Войдите, — вяло произнес я.

— Поклонники, — усмехнулся Петр Георгиевич. — Ты их постарайся быстро спровадить...

— Войдите же! — громче повторил я.

Но в номер вошли не поклонники, а горничная... Девчушка вытащила из кармана фартука измятый конверт и протянула его мне:

— Утром, когда вы уехали, приходила женщина, просила лично в руки вам передать...

Правду говорят, что у человека есть предчувствие... Как только я увидел этот синий измятый конверт, невольно насторожился. Что-то тревожно кольнуло в сердце. Рука, протянутая за письмом, задрожала...

— Спасибо, — поблагодарил я тихо.

— Пожалуйста, — сказала горничная и, на миг застыв на пороге, повторила: — Просила лично в руки...

Она ушла, а я не мог никак решиться открыть конверт...

— Я пойду, — деликатно произнес Петр Георгиевич, решивший, что я не желаю при нем читать письмо...

— Нет! — чересчур резко возразил я, боясь остаться один на один со своей тревогой и конвертом. — Погодите...

Тренер вновь облокотился о спинку дивана... Я осторожно вскрыл конверт... Перед глазами запрыгали строчки — я узнал почерк: это было письмо от Лены... Я с трудом вникал в смысл написанного. «Алашка! — значилось в письме. — Ты пожелал, чтоб мы встретились завтра. Но я не могу ждать ДО ЗАВТРА!.. Да и вряд ли ты рад нашей встрече... После того, КАК я поступила двадцать лет назад... »

Я оторвал взгляд от письма, застонал, взмолился: «Не надо об этом, Лена! Не надо! Я хочу все забыть, а ты опять!» Руки у меня дрожали, ноги точно одеревенели... Отчего я так переживаю? Разве я виноват в том, что произошло? Не я перед нею, а она передо мной ВИНОВАТА! Почему же мое тело напряглось, отчего мне не по себе? Я рассердился на себя за чувство растерянности и беспомощности, которое испытывал... Я заставил себя продолжить чтение письма: «... Я приходила к гостинице, но у входа увидела «мерседес» Бориса и поняла, что он приехал к тебе. Я сидела на скамейке в скверике, когда вы вышли втроем и уехали... Я хотела дождаться твоего возвращения, но меня в городе все знают, и люди удивленно косились, гадая, как я оказалась в этом сквере. Я перешла мостик и углубилась в парк, бродя вдоль Терека и не спуская глаз с подъездной площадки... »

Для чего она мне это рассказывает? — вознегодовал я. — Хочет убедить меня в том, на какой риск пошла ради встречи? Но я не просил ее об этом!.. Более того, я по телефону ей недвусмысленно намекнул, что нам не стоит видеться...

«Ты не сердишься на меня за то, что я пишу тебе?.. Конечно, мне надо было давно покаяться перед тобой. Я тогда поступила... МЕРЗКО... »

Ой, боже мой, зачем ты ворошишь ПРОШЛОЕ?! Ни к чему это!.. Ты поступила так, как считала нужным! — гневно возразил я ей... — Разве не по своей воле еще вечером клявшаяся мне в любви до гроба, утром, когда я вылетал на матч с ФРГ, собрала свои вещи и ушла?.. Не оставив записки! Не объяснив причину ухода... И вот спустя тридцать лет я наконец получил послание, и в нем объяснение, почему ты так поступила...

«Мерзко я поступила, мерзко! И расчетливо!.. Я поняла, что жизнь с тобой будет тяжелой. А у меня был выбор: ты или Борис. И у него была легкая поступь... »

Легкая поступь?! — фыркнул я. — Но на судьбах людей отзывалась тяжело...