Заповедь

Но что произойдет, если ферзь отскочит на линию аш, я не стал кропотливо подсчитывать, ибо время уже поджимало, да и другого выхода не было. Я решительно двинул слона с е-семь на це-пять. Мясников, убаюканный удачным ходом партии, не задумываясь, перевел ферзя на линию аш. Я посмотрел на часы: на семнадцать ходов оставалось всего пятнадцать минут. Углубляться в расчет всех разветвлений варианта не имело смысла...

Мясников изумленно следил за тем, как черный ферзь двинул через всю доску к пункту це-два и нагло сбил белую пешку-защитницу, объявляя изумленному королю шах. Король не мог брать ферзя, потому что на поле це-два нацелился слон белых. Но его можно было снять конем или ладьей. В первом случае открывалась линия для вторжения черной ладьи на первую горизонталь с матом. Во втором варианте следовал шах конем на де-два, и королю белых приходилось выбирать между ходами на а-один или це-один. В первом случае решал наскок другого черного коня на бе-три — и избежать мата было невозможно. При ходе же короля на це-один открывался путь черной ладье с матом...

Шахматы непредсказуемы. Их невозможно познать до конца, хотя миллионы людей и пытаются это сделать. Даже чемпионам мира они преподносят сюрпризы. Казалось, преимущество Мясникова в игре со мной было настолько весомым, что иного исхода, кроме победы, не могло быть! Но чем больше рецензентов анализировали позицию, в которой черные пожертвовали ферзя, тем сомнительнее становилось, была ли у белых победа. На каждый выпад их фигур находилась защита. Явно ошибочных ходов со стороны Мясникова не было, каждый из них был продиктован логикой борьбы. И тем не менее позиция оказалась из тех, что ставит в тупик даже гениальных аналитиков, подтверждая мысль о непознаваемости шахмат, вызывая чувство бессилия перед деревянными фигурами...

Шахматы и трагичны. Это непосвященному кажется, что проигрыш партии — пустячок, который не должен огорчать человека. «Подумаешь, мол, неудача в игре, чего тут переживать?» Но для того, кто отдал шахматам всего себя, кто день и ночь проводит за доской с тридцатью двумя фигурами, живущими своей напряженной жизнью, — для такого человека любая неудача — трагедия. И ему справиться с этим ударом зачастую ничуть не легче, чем иному человеку с гибелью многолетних надежд.

Петру Георгиевичу так и не удалось оправиться после проигрыша мне. Нет, он ни разу не заговаривал об этом со мной, своим подшефным, хотя именно моя комбинация с жертвой ферзя в позиции, которая сулила белым радость близкой победы, повергла Мясникова в бездну неверия в свои силы. Он вдруг как-то сразу запаниковал, засомневался в том, что понимает эту каверзную игру, то и дело отвечающую на любовь к себе неожиданными подвохами и издевательскими зевками...

А шахматы не терпят неверия, зло мстя тем, кто потерял точность удара. У Петра Георгиевича началась полоса неудач, из которой он так и не смог выйти. Крах следовал за провалом, каждый раз оставляя Мясникова во второй половине турнирной таблицы, еще более ввергая его в панику. Он, прежде такой жесткий в борьбе, стал безвольно проигрывать партию за партией. И когда стало ясно, что ему не преодолеть депрессию — а в шахматах человеку никто не может помочь, советы и сочувствия бессильны, он и только он сам должен взять верх над самим собой, — председатель Госкомспорта, восхищавшийся его партиями с многочисленными жертвами фигур, предложил ему перейти на тренерскую работу. И Петр Георгиевич, у которого не было никакой профессии и который ничего не умел, кроме как двигать на шахматной доске фигуры, согласился. И стал тренером того самого мастера, кто невольно оказался виновником его бед и страданий. Обвинял ли он меня? Наверное. Но только в душе, ни разу вслух не упрекнув. Более того, он больно переживал мои неудачи, не колеблясь, отдавал мне найденные во время многочасового анализа находки и радовался, когда они приносили полновесные очки...

Номер Мясникова находился на том же седьмом этаже гостиницы, только располагался в другом конце коридора... Мы устроились за шахматной доской, и тренер задвигал фигурами.

— Всем известно, что Тросин в ответ на твою любимую староиндийскую защиту избирает систему Земиша. И мне не надо убеждать тебя, что в ней он очень силен, не так ли? — сверкнул глазом Петр Георгиевич...

— Силен, — кивнул я головой.

— Значит, надо его завлечь в дебри вариантов, менее ему знакомых...

Я неопределенно повел плечом — конечно, это было бы желательно. Но как это сделать? Тренер понимал меня без слов.

— Конечно, трудно, — сказал он, словно подслушал мои мысли. — И крайне нежелательно уходить в сторону от основной системы ценой ухудшения позиции. Такого легкомыслия Тросин не прощает... Но я знаю одно разветвление, более или менее приемлемое, — он расставил шахматы в начальную позицию и замер на минуту-другую, что означало одно — сейчас последует откровение; и тренер меня не разочаровал: — Как-то много лет назад в одном из турниров перворазрядников я оказался примерно в такой же ситуации, как ты сейчас. Очередную партию надо было выиграть. А соперник начинал с де-два на де-четыре, и все — слышишь? — все встречи белыми выиграл. И в староиндийке тоже. И тогда мне мой добрый тренер Шацкес — и где он сейчас? — показал один вариант. Смотри...

Фигуры застучали-запрыгали на доске...

— Первые три хода — как обычно при староиндийке... Но! Обычно слона фианкетируют как можно быстрее... А здесь поступают наоборот... Сперва делают такие ходы...

— Да, но он может уже на четвертом ходу пойти на размен ферзей, и к тому же я теряю право рокировки, — нахмурился я. — Нужны обострения, чтобы попытаться переиграть его. А предлагаемый вами вариант — прямой путь к спокойной ничьей. — Брови мои в удивлении взметнулись вверх. — Или вы уже смирились с тем, что мне не видать призовой тройки? И не стоит использовать последний шанс?

— Будем играть на выигрыш, — голос тренера прозвучал твердо. — Но важно запутать Тросина, оторвать его от привычных схем. Пойдет на размен ферзей? Ну что ж, и тут есть свой шанс: получится неизвестная ему позиция... А ты крути-верти ее... Но Тросин попытается свести дебют к системе Земиша... И тогда ты поступаешь так, — фигуры замелькали в его руках. — Вот на какую позицию ты выйдешь...

— Здорово! — присмотревшись к позиции, искренне обрадовался я. — И как до сих пор это построение не стало основным в этом дебюте?!

— Сыграешь так — может, и станет, — скромно заметил Петр Георгиевич. — А теперь давай рассмотрим отклонения...

Он демонстрировал варианты, когда зазвонил телефон.

— Междугородная! — рванулся он к прикроватной тумбочке, на которой стоял аппарат. — Алло! Алло!.. Да, пожалуйста... Ты, Лиза?.. Здравствуй, родная! Да, неплохо... Сегодня решится... А у вас как?.. Малышка?.. Поцелуй ее за меня...

Я внутренне усмехнулся — так и хочется отождествить человека в жизни и человека за шахматной доской. А на проверку зачастую это два разных индивидуума. Нередко безжалостный партнер в обыденной обстановке оказывается скромным и стеснительным человеком. Вот и мой сегодняшний соперник Тросин для шахматистов — грозный гроссмейстер, а я однажды слышал, как его собственная жена оборвала его на людях, назвав пижоном, и сей муж не возмутился, не разошелся с ней, а тут же притих и покорно побрел следом за решительно двинувшейся к выходу из зала супругой...

— ... Передай Олежке, что если он будет послушным, я отсюда привезу ему танк с поворачивающейся башней, — произнес в трубку Петр Георгиевич и, выслушав жену, сказал: — Да нет у меня на магазины времени. Сегодня — последний тур, и завтра я побегаю... Какой размер?..

Я грустно усмехнулся — у всех семей одно и то же: куда бы ни направлялся спортсмен, жены, ничуть не беспокоясь о результатах соревнований, проявляют прыть, давая задание непременно приобрести костюм, пальто, туфли, жемчуг, пуговицы — определенного цвета, формы и размера, солнечные очки, колготки с пяткой или без (как будто бывают такие!), кремы: для лица, для шеи, для рук, для ног, против пигментов, — и какие еще там поручали супруги моих друзей мне, отправлявшемуся за рубеж или в иной российский город.