Заповедь

— И?

— И приму участие в матчах претендентов, — старательно пояснил я.

— А потом?

— Если сумею победить сперва в четверть-, потом в полу- и, наконец, в финале, то буду играть матч с чемпионом мира.

— А победив его, станешь чемпионом, — догадалась она.

— Точно.

— И чтоб задуманное тобой не сорвалось, это зависит от одной партии?

— Порой это зависит от одного хода, — вздохнул я.

— От одного хода, — повторила она. — Как в жизни... Допусти ты одну оплошность...

— ... и все надо начинать сначала, — не стал замечать я, что мысли ее опасно вильнули в сторону от шахмат...

— Грустно... И все эти муки для того, чтобы тебя назвали чемпионом?

— И все это для того, чтобы стать чемпионом, — подтвердил я.

— Говорят, Каспаров и Карпов стали миллионерами, причем валютными.

— Это не главное, — обиделся я.

— Но и это имеет значение? — допытывалась она.

— Не стану отрицать, — сказал я.

— А сейчас у тебя нет валюты, — высказала она догадку.

— Нет...

— Боже мой, какова цена одного хода! — воскликнула она.

Я невольно засмеялся:

— Дело не только в одном ходе, который необходимо сделать в решающий момент в решающей партии. Необходимо в нескольких турнирах и матчах сделать тысячи других добротных и даже прекрасных ходов. И каждый из них надо отыскать... И времени на это дается в обрез, в среднем три-четыре минуты на ход.

— Грустно, — вновь глухо произнесла она.

— Грустно, — согласился я.

— И смешно! — неожиданно жестко добавила она.

Я почувствовал, что способен сорваться, наговорить колкостей, и сделал еще одну попытку перевести разговор на другую тему.

— А как поживает Верунья? — вспомнил я близкую подругу Лены.

— Не знаю. Я ее давно не видела. Так мы сегодня не встретимся? — произнесла Лена с надеждой. С другого конца провода до меня донесся вздох, и тут же Лена очень спокойно и очень деловито произнесла: — Я не стала бы тебя беспокоить, если бы не сложнейшая ситуация, в которой оказался мой внук Сослан. Любимый внук. Он загнан в угол. Собственно, история, случившаяся с ним, и заставила меня пойти на отчаянный поступок. Я знаю: многих мой уход от Бориса — уход на старости лет — позабавит... Но мне не смешно... Ради счастья Сослана я готова на все. Вот и тебя прошу: удели ему десять минут...

— Но чем я могу ему помочь? — в отчаянии спросил я.

— Ты можешь... Дед не может. Я, его бабка, — не могу, его отец и мать — не могут... А ты, Алашка, можешь. Дело в том, что он тоже увлекается шахматами. И когда я, однажды застав его за разбором твоих партий, сказала, что мы учились в одном классе, он был потрясен. Сослан боготворит тебя, Алашка.

Твое слово для него прозвучит очень авторитетно. Прошу тебя, выслушай его и дай ему дельный совет.

— Хорошо, — сдался я. — Сегодня на турнире последний тур, и завтра я встречусь с твоим внуком...

— Нет, — возразила она. — У него нервы напряжены до предела. Каждую минуту с ним может произойти что-то страшное... Я пришлю его к тебе... — Она, видимо, посмотрела на часы: — ... к десяти утра...

— Но... — рассердился я.

— Алашка! — закричала она. — Речь идет не об игре, не о победных очках — на карту поставлена жизнь девятнадцатилетнего парня! Понимаешь?!

— В десять пришлешь? — только и спросил я.

— Да, в десять, — жестко ответила она и еще раз попросила: — Внеси покой в душу Сослана... Скажи, что нельзя гнуться под ударами судьбы... Можешь сослаться и... на личный пример... Я хотела прийти вместе с внуком, но у тебя... — голос ее обидчиво дрогнул, и она сказала с горечью: — ... решающая партия в шахматы...

— С тобой мы встретимся завтра, — произнес я...

Она ничего не ответила — положила трубку, не сказав мне ни «да» ни «нет». Она даже не сообщила свой телефон или адрес, по которому ее искать. Меня охватили мучения, было такое ощущение, будто я в чем-то виноват перед Леной. Но в чем?.. Разве это не она сама сделала выбор?

Я вспомнил ту блаженную неделю, когда мы были вместе. Лена нагрянула совершенно неожиданно. Я только что стараниями председателя Госкомспорта получил в Москве прописку и однокомнатную квартирку, но не успел ее обставить — у стенки стояла раскладушка и на кухне старенький стол на трех ножках... Адрес ей дала Лариска. Лена заявилась нежданно-негаданно, в полдень, и ждала меня до вечера, сидя во дворе на скамейке... Увидев меня, она бросилась ко мне, а затем внезапно остановилась и беспомощно прижала ладони к груди... И лишь когда я шагнул к ней и протянул руки, она вновь ожила и ткнулась лицом мне в грудь, заявив шепотом, что не может больше и дня прожить без меня...

Это были удивительные семь дней — больше судьба не выделила нам сроку. Я забыл о шахматах, я не ходил на тренировки, не выбирал почту из ящика... Я не желал терять ни минуты ни на что другое, кроме НЕЕ, моей любви... И лишь когда за мной заехала машина, я сообщил ей, что должен выехать на неделю в ФРГ на матч с командой немцев... Она молча смотрела, как я торопливо собираюсь, боясь опоздать на самолет, и только перед моим выходом из квартиры подставила мне щечку для поцелуя... Может, мне надо было остаться и послать к черту этот матч со сборной ФРГ — не знаю... Но подспудно меня мучила мысль, что мне необходимо ехать, что она должна иметь представление, какая ей предстоит жизнь, и что, наконец, ей надо дать право выбора... Я видел, что она скучает по дочурке и сыну, но, видя мою неустроенность, отгоняла от себя мысль о праве взять их сюда. Да, да, я знал, что могу лишиться ее, и, помнится, не очень удивился, когда ежедневно посылал ей телеграмму за телеграммой — телефоном в своей новой квартире я еще не обзавелся, — и не получил ни одного ответа.

Я узнал о том, что она ушла, лишь возвратившись с соревнования. Помню, как взлетел по лестнице, как, открыв замок, на цыпочках, чтоб не потревожить ее сон, пересек малюсенькую прихожую и, склонившись над постелью, шепнул: «Ленуся... » Не было ни ее, ни записки... А ключ выпал из почтового ящика... Особенно обидно мне было, что она не оставила записки...

Помню, как я сидел на кухне, тупо уставившись в окно, и чайник — один из моих первых призов — отчаянно свистел, а мне казалось, что это рвется из моей груди боль-вопль... Я пытался оправдать ее, твердя себе: она сделала выбор не между мной и Борисом, а между мной и дочерью и сыном... Она же мать, МАТЬ, а нет ничего крепче привязанности матери к детям. Я старался этим успокоить свою боль. Но у меня не получалось!

Давняя горькая картина вызвала тоску, и я в сердцах рванул штепсель из розетки, чтоб больше никто не отвлек меня от главной заботы: партии с Тросиным. Я поймал себя на том, что не вдумываюсь в позицию, рука машинально хваталась за ферзя, коня, пешку, а мысли мои были заняты другим. И пришла злость. Почему, по какому праву Лена так бесцеремонно вторглась опять в мою жизнь? И тут я уяснил, что прежняя моя рана не зарубцевалась, — вновь кровоточит... Вот уж поистине пуля заденет — вылечишься, женщина обидит — на весь век хватит страданий... Я представил себе, как она сидит у телефона, потрясенная моим отказом, и руки ее дрожат... Эти ее руки с длинными тонкими пальцами выдавали всегда ее настроение. Лицо замирало, карие глаза впирались в точку. Лена словно надевала маску, по которой не удавалось узнать о ее настроении... Но нервная дрожь пальцев криком вопила о ее страданиях... Я пытался вспомнить, видел ли когда-нибудь, как она плачет. Нет... Если ее обижали, она уходила в себя, застывала, точно пряталась в невидимую скорлупу, чтобы никто не мог проникнуть в нее и подглядеть, что творится с нею... Долго обижаться она не умела, но отходила от такого состояния с трудом...

***

... Он вошел в номер худенький, бледный от волнения, медленно и осторожно закрыл за собой дверь и только после этого несмело поднял на меня глаза. Я протянул ему руку, пожимая его пальцы, почувствовал их дрожь.

— Ты похож на бабушку, — сказал я, глядя на его черные вразлет брови.