Заповедь

Вот уже более тридцати пяти лет моя жизнь подчинена командам тренера, которые зачастую начинаются со слова «НЕЛЬЗЯ». Просыпаясь сквозь белесую пелену, я смутно угадываю его расплывающуюся фигуру и еще не успеваю зафиксировать ее и рассмотреть, как слышу: «Вставай. Ты спал восемь с половиной часов. Вполне достаточно. Сегодня тебе никак нельзя переспать. Голова должна быть ясной. Вставай же, Алан!» И пошло-поехало — «НЕЛЬЗЯ» да «НЕЛЬЗЯ»... Нельзя много спать, но нельзя и мало спать. Нельзя курить. Нельзя выпить бокал шампанского, какой бы великолепный тост ни произнесли. Нельзя много читать. Шахматам ты должен в сутки посвящать не менее пяти часов, но и больше нельзя, иначе появляется опасность перетренировки, что непременно отразится на результатах. Нельзя плохо питаться, но нельзя и переедать... Любимая поговорка моего тренера: «настоящий гросс всегда должен быть слегка голодным и злым, тогда его королевой не прельстишь и на ладье не прокатишь».

Что бы тебе ни предложили друзья и родные, прежде чем дать согласие, ты должен взвесить, прикинуть: на пользу пойдет оно твоей спортивной форме или во вред. «Соблазнов в мире много, но не каждому дано стать гроссмейстером. Цени это звание, — то и дело повторял тренер, — в шахматах карабкаться вверх тяжело — легко падать... »

И все эти мучения ради того, чтобы в течение пяти часов держать в уздах волю, чтоб позволить мозгу усиленно работать. Необходимо забыть обо всех жизненных невзгодах, родственниках, товарищах, отбросить напрочь все, что может отвлечь от этих деревянных фигур, с виду мертвых, но через ход-другой оживающих настолько, что их бросок подобен удару кинжала свирепого абрека, внезапно из темного провала пещеры обрушивавшегося на не подозревающего об опасности путника...

Тысячи и тысячи людей — и только познающих игру, и тех, кто достиг высот, став гроссмейстерами, и любители, и профессионалы — пытались в этом дебюте найти тот ход, что приведет к победе, и каждый по-своему решал проблему, добиваясь успеха или терпя поражения... А истина, как та девушка, которая и мини-юбку натянет, чтоб сердце приятно теплело от пойманных пылких взглядов мужчин, и близко к себе никого не подпускает, наслушавшись советов старых дев-тетушек, — ускользала, оставаясь непознанной...

Обычно я во время турнира отключаю телефон, в каком бы городе я ни находился. Но в тот день он почему-то оказался включенным. Вырви я в то утро штепсель из розетки, глядишь, и продолжил бы свою прежнюю, размеренную жизнь, дни и месяцы которой отличались лишь тем, участвую я в соревновании или готовлюсь к ним, да еще тем, какая страна и какой город шумит за окнами моего гостиничного номера...

Но — увы! — прозвучал пронзительный звонок и ворвался в мои мучительные расчеты... Первым моим порывом было желание отключить телефон. Рука уже потянулась к штепселю, когда мелькнула мысль, не звонит ли мой тренер Петр Георгиевич. Я поднял трубку:

— Алло!

— Алашка? — услышал я женский голос. Усталый. Стеснительный. Взволнованный...

Ко мне по-разному обращаются: и по-простецки — Алан, и по-дружески — Аланчик, и по солидному — Алан Умарович... Алашкой меня называл только один человек. Но обратись она ко мне иначе, я все равно узнал бы тихий, идущий из глубины души голос. Он звучал так, будто она, произнося слова, вслушивалась в них, подозревая, что язык может подвести, вытолкнув не ту фразу, что она задумала... Эта манера не всем нравилась, но я-то понимал, что она точно отражала суть характера — неуверенного в себе, но очень доброжелательного. Сколько лет я не слышал этого голоса? Тридцать? Тридцать пять? В горле у меня перехватило, я никак не мог выдавить из себя ни слова...

— Алашка, это я, — произнесла она, и я физически почувствовал, какого труда ей стоило набраться смелости позвонить мне; и сейчас она с трепетом ждала ответа, готовая при малейшей нотке недовольства в моем голосе бросить трубку...

— Здравствуй, Лена, — справился я с собой и с удовольствием отметил, что сумел вложить в свой голос оживление, хотя, видит Бог, в душе схватились в тесном объятии радость и боль, но она не должна догадываться, что во мне еще живет боль, и я торопливо выпалил: — Как ты вспомнила обо мне и нашла меня?..

Она не сразу ответила. Сперва я услышал вздох и понял, какое облегчение принес ей. Я так и видел, как трубка дрожит в ее руке.

— А я никогда о тебе не забывала, — сказала она тихо, и это признание далось ей нелегко...

Кто-то вонзил мне кинжал в спину, круто повернул раз, второй... Я чуть не взвыл от боли... Если ты, Лена, не кривишь душой — как будто она может обманывать?! — то почему ты не рядом со мной?

— Я по телевидению услышала, что ты во Владикавказе, — сообщила она. — Едва выдержала до утра...

И опять я чуть не взвыл. Как?! Борис тебе ничего не сказал? Он задолго до моего приезда в Осетию знал, что я буду здесь, ведь именно он дал согласие на проведение турнира в городе на Тереке. И ничего не сказал жене?! Годы, годы, что вы делаете с друзьями?..

— Извини, я не решился сообщить тебе, — слова мне давались с трудом.

— Не решился? — я по тону уловил, как она поразилась. — Ты же не был стеснительным.

— Но тогда и ты не была женой главы администрации, — напомнил я.

Она долго не подавала голоса, так что я, заподозрив, что телефон отключился, дыхнул в трубку:

— Алло!..

— Я ушла от него, — едва услышал я и, пораженный, подозревая, что мне послышалось, замер. — Да, Алашка, ушла, — подтвердила она, и я почувствовал, как напряженно ждет она моей реакции на новость: ответ мой значил для нее многое...

— Давно?

— Только что, — промолвила она. — Как много значит для тебя эта игра? — спросила она.

Стоп, Лена! Этого тебе не надо было говорить. Этого не тронь! Проблема касается только меня. И я сам должен на нее ответить. Но вот уже сколько лет не могу ни успокоить себя, ни признаться, что посвятил жизнь призраку...

— Я перечитала Стефана Цвейга, совсем недавно Набокова, и мне стало страшно за тебя, — глухо произнесла она. — Они описывают шахматистов такими... странными... И ты, Алашка, вращаешься среди них...

Погоди, Лена! — мысленно закричал я. Ты мне делаешь невероятно больно!.. Ты же умница, неужели не понимаешь, почему я отдал шахматам всего себя? Вспомни, как это началось, поразмысли над тем, был ли у меня другой путь... — Ты мог стать писателем, — бросала она отравленные стрелы одну за другой. — Помнишь, как мы восторгались твоими сочинениями?..

Лена, зачем ты завела этот разговор? И в такой день!.. Нет, нет, я должен был прервать ее! И я зло спросил:

— А как же дети, Лена?

— А что дети? — нарочито беспечно, хотя я нутром чувствовал, что этот вопрос ее мучает, ответила она. — Они уже сами имеют взрослых детей. Сын Кима, он же мой внук, собирается жениться, скоро сделает меня прабабушкой. И диплом Инессиной дочери мы уже обмыли... Они догадываются, что только ради их родителей я это не совершила тридцать пять лет назад... Мне надо с тобой встретиться, — сказала она. — Сейчас.

— Сейчас? — испугался я. — Сейчас никак нельзя... — Она ждала объяснений. — Сегодня у меня решающая партия...

— Она же вечером...

— Но... я же готовлюсь к ней, — ей, как и вообще всем, не имеющим отношения к профессиональным шахматам, было бесполезно рассказывать о том, что в день игры мастер не должен подвергаться никаким эмоциональным всплескам; нельзя, чтобы его вывело из себя неосторожное слово, а тем более такое событие, как встреча с женщиной, когда-то любимой, расставание с которой нанесло душевную рану, кровоточившую многие годы... Я подумал: КОГДА-ТО любимой... КОГДА-ТО... Не пытаюсь ли я сам себя обмануть?

— Тебе надо обязательно выиграть? — спросила она.

— Очень! — выдохнул я.

— И что это даст тебе?

— Я получу право играть в межзональном турнире.

— И что дальше? — пыталась вникнуть Лена в ситуацию.

— Если там войду в пятерку победителей — стану претендентом.