Заповедь

Послевоенный нихас являл собой причудливое зрелище: седобородые старики в черкесках сидели вперемежку с офицерами и солдатами, чьи кокарды на фуражках и звездочки на погонах были надраены так, что поблескивали под лучами горного солнца. Молоденькие офицеры и совсем еще юные, безусые солдаты приходили в кителях, при орденах и медалях, чтоб аульчане видели их в полной форме. Приходили, не стесняясь ни костылей, ни незаживших ран.

Старики степенно приветствовали меня, поблагодарив Большого Бога и Уастырджи за то, что они уберегли от гибели еще одного потомка алан, полдня меня терзали, расспрашивая о том, как мне удалось уцелеть в этой кровавой бойне, что испытал и познал вдали от родины, не уронил ли чести фамилии, достойно ли вел себя на поле брани...

Приближавшийся к аулу незнакомец вдруг как-то сразу оказался на гребне дороги, уже прямиком бегущей к Хохкау...

— Женщина! — произнес Мурат; смутное беспокойство давно овладело им, но тут, всмотревшись в незнакомку, вдруг побледнел, заторопился, ничего не сказав старикам, устремился по тропинке к аулу, на ходу придерживая изувеченную руку...

Незнакомец приблизился, и тут весь нихас увидел, что военный... женщина!..

— Кто бы это мог быть? — удивился Хамат. — И каким ветром ее сюда занесло?

— Наверно, до развилки на попутной добралась, а оттуда пешком, — невпопад ответил Татаркан.

— Добрый день вам, старшие! — поравнявшись с нихасом, остановилась она.

— И тебе желаем того же! — сказал Хамат и горделиво поглядел на горцев, обрадовавшись, что военная женщина оказалась осетинкой. — Милости просим в наш аул.

— Спасибо, Хамат, — поблагодарила она.

— Вопрос к тебе есть, уважаемая гостья, — остановил ее Хамат.

— Только не расспрашивай меня, почтенный, — попросила она с горечью. — Я ваше сердце не порадую. Горе несу с собой, тяжкое горе...

— Да это же дочь Дахцыко! — воскликнул Иналык. — Та, что в ученые вышла! Та, что...

— Похищенная! — ахнули горцы.

— Ты — Зарема, — всмотревшись в ее лицо, убедился Хамат.

— Тень моя, Хамат, тень, — опустила голову Зарема.

Хамат поспешно поднялся. Следом вскочили остальные. Сделав шаг к гостье, они остановились, вытянув руки по швам, молча уставились взглядом в землю, выражая по обычаю соболезнование.

— Знаем: большое горе постигло тебя, — сказал печально Хамат. — Мурат поведал нам о гибели твоих сына и мужа. Мир праху Тамурика и Николая.

— Пойду я, Хамат, мать хочу поскорее повидать. Спасибо, Иналык, — тихо произнесла Зарема и пошла...

Старики молча смотрели ей вслед.

— Это она правильно сделала, что в Осетию возвратилась, — промолвил Хамат. — На родине и раны быстрее заживают.

— Такая рана вечно кровоточит, — задумчиво сказал Дзамболат.

— Зарубцуется, — высказал надежду Иналык.

— Но не заживет, — покачал головой Хамат.

У валуна на берегу речки Зарема остановилась, жадно окинула, обняла взглядом окрестность. Мне нетрудно представить ее состояние. Она ласкала глазами родные места, она изливала им душу. Здравствуй, камень! Здравствуй, аул! Соскучилась я по вам. Всю войну мечтала об этой минуте. Сорвав с седой головы пилотку, она мяла ее в руках. Мурат вышел из-за валуна и встал перед Заремой.

— Приехала?! — выдохнул он.

Они замерли. Два пожилых человека. Две исстрадавшиеся души. Она — хрупкая, худенькая. Он — жилистый, сутуловатый.

Зарема печально произнесла:

— Здравствуй, Мурат.

— Здравствуй, Зарема, — в тон ей вымолвил он.

Время остановилось. В мире для них ничего сейчас не существовало. Только они, их годы, их прошлое, их боль... Мурат внутренне содрогнулся, увидев, что натворили война и время с его милым и по-прежнему любимым человеком. Жестоко ругнув себя за недостойные мысли, он отбросил костыль и вытянул вдоль туловища руки:

— Я вместе с тобой скорблю по Николаю и Тамурику. Ты знаешь: с Николаем я прошел полмира, а Тамурика считал за сына.

— Молчи — закричала Зарема и заморгала, отгоняя слезы; поняв, что обидела его, мягко сказала: — Молчи, Мурат, не говори о нем. Я больше не могу.

У меня самой в голове мысли только о нем. Я не выдержу!!! Прошу тебя, Мурат, расскажи о себе. Как воевал?..

— Как все, так и я, — у него на душе было муторно.

— Так и остался одиноким, — сказала она, глядя, как ему показалось, на него с жалостью.

— Люди думают, что один, — он положил тяжелую ладонь себе на грудь. — А у меня здесь еще один человек живет. Уже почти сорок лет...

— Не надо, Мурат, не надо об этом, — попросила она и поспешно, боясь, что не выдержит, прошептала: — Грустно мне, что сделала тебя несчастным. Прости...

Он благодарно вздохнул, притронулся рукой к ее кисти:

— Ты не сделала меня несчастным, Зарема.

— Сделала, сделала несчастным, — подтвердила она. — И тебя, и себя. Жизнь нас не баловала, Мурат. Не дают покоя мысли о том, почему судьба так сложилась. Могла по другому, но пошла по этому руслу. Почему? Где неверно ступила? За что мне такая кара?

— Ну что ты, Зарема? — его испугало ее настроение. — Что ты плохого сделала?

Они были светлы и честны в своих оценках, словно подводили итог жизни. И были полны желания смягчить тягостные воспоминания, пощадить чувства друг друга. Знал бы Мурат, помимо гибели мужа и сына, какой силы удар внезапно обрушился на эту хрупкую женщину, — поразился бы, как велик ее дух. Ей вдруг представилось, что два события: гибель Тамурика и эта странная встреча в отеле — одно целое. Почему они в ее воображении слились?..

... Дядя Мурат, дядя Мурат... Твое счастье, что она не поведала тебе, что произошло с нею за месяц до ее приезда в Хохкау... Узнай ты тогда, с кем Зарему свела судьба, ты был бы потрясен и вряд ли перенес бы новый жестокий удар... Даже я, уже позже, когда встретил Зарему у твоей могилы и услышал от нее, что случилось с ней в Америке, был в шоке. Сильная личность, Зарема, понимая, как невыносимо тяжко будет тебе услышать, что тщательно хранимая тобой страшная тайна для нее уже не секрет, выдержала искушение и смолчала, ни словом не упрекнув тебя... Но ей-то каких мук и страданий стоило узнать изуверскую правду о себе и Таймуразе! Узнать после того, как погибли Тамурик и Гринин и она осталась совсем одна...

Глава 47

Автомобиль «Форд», поблескивая на солнце никелированными крыльями, стремительно уносился к горизонту. Колеса его едва касались бетонного покрытия автострады. В салоне скорость не чувствовалась. Автомобиль лишь плавно покачивался, легко разбивая упругую стену воздуха. Ощущение полета усиливалось оттого, что дорога неправдоподобно прямой стрелой, выпущенной гигантской тетивой, мчалась вдаль, сливаясь со звенящей голубизной неба, а вместе с ней несся, точно оперение этой стрелы, белый лимузин.

Зарема опять ушла в свои грустные мысли. Опять в голове ее забилась, затрепетала тяжкая боль...

Сын... Сын... Скажи, что произошла ошибка... Скажи!.. Молчишь?.. Как мне жить дальше? Как?..

Глядя на эти несущиеся строго в соответствии со скоростью, положенной для данной полосы дороги, автомобили разных марок, но непременно с вытянутым вперед акульим носом, грузовики с прицепами, громоздкие рефрижераторы, цистерны-молоковозы; окидывая взором мелькающие заправочные станции, дорожные рестораны, авторемонтные мастерские; всматриваясь в чистые, по-весеннему ярко-зеленые плантации маиса, пшеницы, сои, хлопка, картинно раскинувшиеся в нескольких сотнях метров от трассы мотели с непременными палисадниками, цветниками и лужайками, в застывшие в отдалении городки с аккуратными, ровными улицами, от которых к эстакаде бегут такие же добротно забетонированные дороги-притоки, замысловато ныряя под магистраль с таким расчетом, чтобы ни одна из них не пересекла основную трассу, не помешала быстрому бегу машин; наблюдая все эти картины жизни и быта, кричащие о покое и тишине, Зарема с трудом верила, что в мире еще есть такой идиллический уголок земли, где людям ничего не грозит, где нет грохота канонады, где не льется кровь, где не рушатся здания, обдавая руины клубами пыли с такой щедростью, точно стыдливо пытаются скрыть поскорее от людских взоров содеянное со злым умыслом — остатки красавца-дома. Нет, никак не могла она представить себе, что и эта страна принимала участие в войне. И опять не стало слышно шороха шин, и опять в висках задергалась вена, болезненно перекликаясь с назойливо сверлящей душу мыслью...