Заповедь

Однажды ко мне пришла мысль: а что, если не дожидаясь команды сверху — когда там еще вспомнят о конезаводах? — взять и направить на фронт коней? Их там ого сколько требуется. И сопровождать самому! Довезу до части, а там, глядишь, и понимающий командир окажется.

Идею одобрили, особенно то, что я хотел вручить коней самому Иссе Плиеву... Путь, на который в мирное время уходило три-четыре дня, занял три недели. Хорошо, что сена взяли с запасом. Помогли и черкеска, на которой сверкал орден Красного Знамени, кинжал, шашка, пистолет на боку... Входя к начальнику станции, я не просил — приказывал подцепить три вагона к проходящему воинскому составу, упрямо повторяя, что кони — такой же важный груз, как и танки, самолеты, орудия... Иногда, чтоб добиться своего, приходилось хвататься и за кинжал, а то и шашкой размахивать.

... Начало светать, когда состав резко остановился. Послышались команды. Кто-то прикладом винтовки громко забарабанил в дверь теплушки. Васо отодвинул засов. Из вагонов высыпали солдаты, торопливо вытаскивали пулеметы, сворачивали в скатки шинели... Скорее! Скорее! Вдоль состава двигалась группа командиров. Я встал на пути впереди идущего:

— Послушай, дорогой. Эти кони должны ехать дальше...

— Дальше?! — возмутился командир. — Дальше — немцы! Ты, джигит, ищешь фронт? Через час-другой он будет проходить здесь, — показал он рукой на пшеничное поле. — Сгружай коней!

— С десяток бы нам, разведке, — торопливо попросил один из командиров.

Эшелон еще не ушел, когда со стороны городка показались немецкие танки, и начался бой...

Через несколько дней одноногий Васо, которого определили в конюхи при лошадях разведки, проболтался, кто я такой, и обо мне доложили по инстанции. Пришел приказ: немедленно откомандировать героя гражданской войны в тыл. Но к этому времени я был ранен. Одна из гранат взорвалась слева от меня, осколки впились в плечо, руку, бок. К счастью, коня не задело, и он вынес меня.

Раненого, меня отправили в Осетию в сопровождении Васо. Хирурги спасли руку, но двигать ею я с того времени не могу — искореженная, она бессильно свисает вдоль тела. Я стесняюсь ее уродства и, чтоб оно не бросалось людям в глаза, усаживаясь на стул, укладываю руку таким образом, чтоб кисть покоилась на рукоятке кинжала.

Когда враг приблизился к Кавказу, я категорически отказался покидать Осетию, на все уговоры твердя: «Только в Хохкау!»

И меня привезли в Хохкау. А когда в ауле не осталось мужчин — все отбыли на фронт, — мне вновь пришлось председательствовать...

Я обошел стариков аула, тех, кто еще мог стоять на ногах. Каждое утро резали одного-двух баранов и варили целый котел похлебки, которой возле развилки дорог кормили детей беженцев. Котла хватало едва на полчаса, и мы возвращались в аул, клянясь, что больше ни за что не возьмемся за это дело, ибо не в силах смотреть, как тянутся к нам руки голодных детей, как жадно они заглатывают, обжигаясь, картофелины и кусочки мяса. «Ни за что!» — говорили старики. Но еще задолго до рассвета мы уже спешно готовили еду.

Как-то, вновь оказавшись в потоке несчастных беженцев, я не мог оторвать взгляда от женщины в низко повязанном платке и крестьянском платье, что, роняя слезы в серую придорожную пыль, с трудом передвигала босые ноги. Я ужаснулся, глядя на эти ноги: опухшие, с кровавыми волдырями и открытыми ранами, с потрескавшимися подошвами... Каждый шаг давался женщине с трудом. Но она упорно, преодолевая боль, шла вперед, оставляя за собой кровавый след... И при этом левой рукой она прижимала к груди ребенка, а правой — тянула за собой хныкающего, измученного малыша, которому от силы было четыре годика... Несчастная беженка пошатнулась... Глядя на нее, я еще острее почувствовал народное горе и, хоть спешил, не мог, не был в состоянии усидеть в седле. Соскочил с коня, подхватил с земли изможденного мальчугана, подсадил в седло. Малыш испуганно закричал, потянулся к матери.

— Посиди, посиди минуточку, Муратик, — попросила она, тяжело уронив руку. — Совсем силенок не стало. Сынок, конечно, совсем махонький, да дорога все жилы вытянула. Была бы еда... — И, застыдившись, пораженно воскликнула: — Это вы, Мурат?!

Я посмотрел ей в лицо и не поверил своим глазам. Передо мной в облике украинской крестьянки стояла, пошатываясь от усталости, жена моего племянника Руслана... Надя!.. А малыш, которого я подсадил на коня, был их сын, которого они назвали в мою честь!.. И которого я до этого ни разу не видел! И в руках у нее новорожденная дочь Залина, о существовании которой я не знал!

— Откуда ты? — глупо так спросил я.

— Из Бреста, — беспомощно произнесла она, а слезы потекли у нее из глаз, и она, теряя сознание, выдохнула облегченно: — Дошла!..

Надя упала бы, не подхвати я ее и малышку...

Мурат пристукнул трубкой о носок сапога, вытряхивая табак, убежденно заявил: — Нет такого ордена, который заслуживает Надя! Нет! — и добавил: — А жаль...

... К вечеру следующего дня в Хохкау въехала бричка, набитая доверху скарбом. Горянки и дети окружили ее, удивленно поглядывали на незнакомого пожилого горца, усталую женщину и укутанных в башлыки троих малышей.

— Беем советую уходить дальше в горы. Они всегда нас выручали и сейчас спасут. — Горец взмахнул кнутом, и усталые лошади потащили бричку на подъем...

Трое старцев: Хамат, Иналык, Дзамболат, я с изуродованной рукой, израненный Тузар да Бабек, сын Таиры, держали совет. Трое старцев и три разных мнения: ждать терпеливо, как развернутся события, сняться с места и перебраться через перевал в Грузию, последовать совету горца... Я же просто сказал:

— Дать бой надо, — и ковырнул табак в трубке.

— Не пускать немцев в Хохкау, — нетерпеливо дополнил меня обрадовавшийся предстоящей возможности принять участие в бою Бабек.

— Точно, — подтвердил я. — Танки сюда не пойдут, да и пушкам требуется дорога. Так что можно отстоять Хохкау. Вам, Хамат и Иналык, годы не позволят на скалы вскарабкаться, мы с отцом и Тузаром сами управимся...

Ночью Дзамболат, Тузар и я заняли позиции на выступе горы. Часа через два со стороны аула послышался шум мотора. Трактор свернул в нашу сторону, на раскинувшуюся у подножья горы поляну. Вскоре мы услышали тяжелое дыхание — это Бабек карабкался наверх...

Солнце поднялось над горами и ослепило глаза. Бабек указал на дорогу:

— Идут!..

Мы подпустили немцев так близко, что стали видны их лица. Меня поразило, как спокойны враги. Казалось, впереди их ждут одни радости и вокруг — никакой опасности. Когда раздались выстрелы, они не сразу поверили в это. Две фигуры упали на землю... Часа четыре пытались немцы пробиться по узкой дороге, беспрерывно осыпали горы автоматными очередями, но достать укрывшихся за скалами было трудно: я и Тузар часто меняли позиции и били наверняка. Потеряв еще двоих, враг стал медленно уползать по дороге...

Потом немца погнали из Осетии, а там и Сталинград помог: фашисты стали драпать с Кавказа, чтоб не оказаться в котле... Хохкауцы жили теперь надеждой на победу и молились, чтоб их родные возвратились домой... А приходили... похоронки... Чем дальше уходили наши на запад, тем чаще...

... Дядя Мурат умолк, смущенно поправил очки, вяло промолвил:

— Что-то разговорился я слишком... Пойдем на нихас, Алан. Хочу, чтоб увидели тебя таким, какой ты стал. Пусть и орден твой пощупают, чтоб убедиться: настоящий он, кровно заработанный...

Глава 46

Три дня, проведенные в поднебесном ауле, поразили меня неожиданными событиями, развернувшимися на моих глазах...

Как и многие века назад, при нашествии монгол, как и при хлынувших через дербентский проход полчищ свирепого хромого Тимура, крушившего, сжигавшего, уничтожающего вокруг все живое и неживое, так и осенью грозного тысяча девятьсот сорок второго года, когда гитлеровцы подступили к Осетии, старики, женщины и дети потянулись в горы-спасительницы. И они, эти неприступные каменные гряды-изваяния вновь укрыли их от бед и гибели. А когда враг был отброшен, никто из горцев постарше не пожелал возвращаться в долину, то и дело повторяя как заклинанье, что умирать легче там, где родился, и кости каждого осетина должны покоиться рядом с предками... Сюда же, в Хохкау, оставив шикарный особняк во Владикавказе, поспешил и Мурат.