Заповедь

— Я вам свой пирожок оставлю, — попытался он пошутить. Потом, поколебавшись мгновение, вытащил из кармана гранату: — И вот еще лимоночка... Последнее отдаю...

— За вами будет должок, — попытался вновь скрасить прощание Рубиев.

— Выберемся — бутылочку поставим, — улыбнулся ему в ответ Юрий.

Рубиев пополз назад, крикнул:

— Отходим к Гнилой балке, ищите нас там...

Он вскочил и побежал. Меж деревьями мелькнули фигуры партизан. Отряд отходил.

... Стоп! Замри, память! До этого момента ты еще смеешь восстанавливать тот несчастный день. Но дальше — нельзя! То, что было дальше, должно умереть во мне. Это никогда не станет достоянием никого другого.

Я прошел через самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывайт говорить! Где партизанен? Ми их фсе рафно поймать. А ти говорить, где они... Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И тогда я кричал: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе задавал, чтоб выдержать, не поддаться слабости. Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»... И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»

Глава 45

Прошло три месяца после Победы, когда до меня дошла очередь на увольнение. Неделю я добирался из Будапешта до Москвы. Два дня и ночь проторчал на Курском вокзале, пытаясь достать билет до Владикавказа. Наконец сунул деньги проводнику и сел в душный и грязный общий вагон бакинского поезда, который, точно издеваясь надо мной, останавливался чуть ли не на каждой станции. Так и промаялся я, дремля на откидном сиденье тамбура под грохот то убыстряющихся до лихорадки, то замедляющих свой бег колес и скрежет тормозов...

В Беслане я оказался ночью...

... Увидев меня на пороге, открывшая мне дверь Езетта обомлела, истерично позвала мужа, потом повисла на мне, запричитала... Захныкали и ее детишки — один младше другого... Мне не пришлось уговаривать сестру поехать со мной к родителям, она, повязав платочек на голову, как положено замужней осетинке, первой выскочила к машине...

Езетта просунула руку между воротами и калиткой, отодвинула засов, и мы оказались в нашем дворе. Пока я жадно оглядывался, сестра постучала в дверь, в ответ на оклик торопливо отозвалась:

— Это я, Езетта, — и юркнула в сторону, к стенке, оставив меня одного напротив порога.

Открылась дверь, и я увидел... Не мать... Не отца... На меня смотрели большие, округлившиеся в удивлении глаза широкоскулой горянки... Давнее, с тех, довоенных времен, воспоминание обожгло меня...

— Ты, Надя? — срывающимся голосом прошептал я. И тут горянка уверилась, что перед нею я, брат ее мужа:

— Алан?! — и метнулась внутрь хадзара, крича: — Нана! Скорее просыпайтесь! Прибыл Алан!.. Жи-вой!!!

... Позади остались крики, охи, плач, стоны... Мне разрешили поглядеть на спящих Муратика и его совсем еще крошку-сестренку Залину, ее пухлая щечка, к которой я осторожно прикоснулся губами, отдавала милым с детства молочным запахом...

— Как я проклинал себя, — печально покачал головой отец, — что разрешил тебе поехать в Брест... Но кто знал, что так обернется? Ни от Руслана, ни от Абхаза, ни от тебя никакой весточки. Я каждый месяц давал запросы. Ответ был один и тот же: пропал без вести... И опять месяц за месяцем жил в ожидании, каждый день с твоей матерью высматривали почтальона. И наконец-то пришло письмо от Руслана. Жив!.. Но о тебе ни строчки. Стал гадать: не встретились, что ли? Опять неопределенность... Почитай два года прошло, пока узнали, что не встретился ты с Русланом. И это сообщила нам, как добралась до Осетии, Надя.

— И как это произошло? — вырвалось у меня.

— Об этом тебе расскажет она сама, да еще Мурат — очень у него это трогательно получается... Одно скажу: достойную жену себе выбрал Руслан. Достойнейшую и очень сильную и волевую. Только благодаря ей Муратик и Залина не погибли и не попали в лапы извергам-фашистам... В те проклятые кровавые годы доставила она нам не только это счастье — держать в объятиях своих внуков, но и вселила надежду... Думаю, не без ее молитв жизнь стала улыбаться нам... Вот и ты появился. Глядишь, и от Абхаза придет весточка, — с надеждой произнес он и торопливо, не желая искушать судьбу, добавил: — Если Большой Бог пожелает!..

— Только в сорок четвертом узнали, что с тобой произошло, — рассказывал отец. — Как возвратилась домой после мытарств в партизанском отряде дочь Михаила Дутоева. Наутро пришла к нам, поведала о том, как на тебя наткнулись партизаны, как отлично воевал ты, как героически погиб...

Мать всхлипнула. Отец строго покосился на нее и продолжил:

— Сразу после Победы возвратился в Ногунал твой двоюродный брат и мой крестник Борис Кетоев. Его рассказ был как две капли воды похож на то, что поведала нам дочь Михаила... Навестил нас еще один твой знакомый из партизанского отряда. Высокий такой, дородный и очень оживленный...

— Казбек Рубиев? — догадался я.

— Он самый. Допытывался, не было ли от тебя вестей. Тоже подтвердил, что нам рассказали Борис и дочь Михаила, особенно о задании, которое дал тебе и еще одному пареньку ваш командир, приказав прикрыть отход отряда... Казбек о твоем подвиге и по радио рассказал... Сколько слез пролила твоя мать. И при мне, и таясь от меня...

Рассказ мой был краток и с большими недомолвками... Как им поведать о Зосе и особенно о гибели Юры?.. И я умолчал об этом и еще кое о чем, чтоб не заставить содрогнуться их души... Не стал я говорить и о том, как по ночам меня преследует Юра, обвиняя в предательстве, а я в ответ только и могу, что задать вопрос: «Что ценнее: пятьдесят две или две жизни?..» Но и то, что они услышали, ужаснуло их...

Я спросил о Руслане.

— Брат твой у своего военного начальства в большом почете, — сказал отец, и я уловил в его голосе гордость. — С немцами воевал он и под Смоленском, и под Москвой, и под Сталинградом... Один из его сослуживцев, дигорец из Чиколы, недавно навестил меня, так он рассказал, что Руслана в сорок третьем году представили к званию Героя Советского Союза. — Его голос понизился до шепота: — Но не дали... Виноват не он. Я. Какой-то генерал посчитал неудобным вручать звездочку героя сыну... раскулаченного. А то, что дядя у него герой гражданской войны, об этом Руслан умолчал. Видишь ли, гордость у него... И генералом до сих пор не стал по этой же причине — я так думаю. Вся грудь у него в орденах, сражался на самых острых участках фронта, дошел до Будапешта и Берлина, а генералом не стал... — Он огорченно развел руками.

Зашла речь о моей дальнейшей судьбе. И я, осторожно подбирая слова, произнес уклончиво:

— И что я без диплома и профессии здесь буду делать? На что содержать себя и семью?..

Мать и сестра затараторили, спеша убедить меня, что здесь обязательно найдется дело и для такого, как я...

Но отец прервал их трескотню, стукнул палкой по полу:

— Погодите, стрекозы! — и обратился ко мне: — Сперва покажись в Хохкау, доложи деду, дядям, что жив-здоров и возвратился домой. Пригласи их на кувд... Да-да, я хочу собрать людей и возблагодарить Бога и Уастырджи за сына, воскресшего из мертвых...

***

... Не ведаешь, повезло тебе или нет?.. Не понимаю тебя, за жизнь надо бороться. Смириться с судьбой — это недостойно для джигита... От самого себя не убежишь — тут ты верно подметил. Но то, что ты сумел улизнуть из плена, — уже большое везение. От немцев редко кому удается удрать. Очень уж они аккуратные, все предусматривают. По себе знаю, тоже хитрить пришлось, когда из их лагеря выскользнул.