Заповедь

Неожиданно, в один день, отношение к нам властей и аульчан резко улучшилось...

Они заявились в наш хадзар нежданно-негаданно. И сразу вместе: председатель колхоза Тотырбек Кетоев, глава сельсовета чубатый казак Иван Дыбенко и секретарь партячейки, повзрослевший сын погибшего боевого друга Мурата Уруспи Кикиев. Мать при виде важных гостей, шумно ввалившихся в двери, побледнела, не ожидая ничего хорошего от их внезапного визита. Отец, бодрясь, чересчур громко приветствуя их, настойчиво приглашал их присесть...

— Да мы на миг заглянули к вам, — объявил Иван, широкой ладонью приглаживая вихор на лбу. — Давайте, мол, посмотрим, как устроились наши невинные страдальцы, погутарим по душам.

Отец так и не отпустил их до глубокой ночи. Мать, успокоившись, накрыла стол, я и Абхаз обслуживали их, внимательно следя, чтобы их стаканы и тарелки не были пусты... Уже прощаясь, Тотырбек сказал отцу:

— Завтра я тебе подброшу краску, а то у тебя все двери и окна облезшие, и черепицу на крышу...

А Дыбенко добавил:

— Скажи брату Мурату, пусть прибудет к нам в станицу. Встретим тремя пирогами и казачьей стопочкой как самого дорогого гостя...

Они покинули хадзар, оставив в недоумении отца и мать, гадавших, чем вызвано их посещение нашего дома...

Утром соседи, которые до этого в упор не видели Гагаевых, вдруг тоже стали приветливо улыбаться и преувеличенно бодро приветствовать отца и мать... Я морщил лоб, стараясь понять, что произошло. Выяснилось уже на первом уроке. Опоздавший Борис плюхнулся на свое место на парте и, тяжело дыша, прошептал мне в ухо:

— Поздравляю! Твой дядя, ну тот, что «Северный Чапай», назначен наркомом всей республики! Теперь вы заживете, как сказочные нарты!..

— Вот это новость! — ахнул я. — Дядя Мурат — нарком?! Аж дух захватило от одной этой мысли. И тут же пришли сомнения. Он же писать не умеет.

И едва-едва читает! Как же его в наркомы?!

***

... Что это? Пулеметная дробь? Или стук пишущей машинки? Если ты чувствуешь себя немолодой, и не потому, что тебе чуть больше тридцати, а оттого, что юность твоя прошла на фронтах гражданской войны и твой боевой друг, чей портрет в черной окантовке все время у тебя перед глазами, погиб в самом конце кровавой схватки с Врангелем, а образ его навеки остался с тобой и нет силы, что выветрит его из твоей памяти, и ты, не подпуская к себе никого, осталась одинокой, и теперь судьба забросила тебя за примостившийся в угол приемной стол из той комодной, на века сделанной мебели, что была конфискована у буржуазии, а напротив тебя сидит, небрежно уронив дебелую руку на спинку соседнего стула, недобитая контра — дородный детина — не то актер, не то банковский служащий из бывших спецов и бросает на тебя, на твою пропитанную порохом далеких боев кожанку презрительно-пренебрежительные взгляды, — то и огромная, неуклюжая пишущая машинка образца первой четверти двадцатого века в самую пору может напомнить бывалый, не раз выручавший в бою «Максим», а стук ее легко сойдет за пулеметную дробь.

Вот уже год прошел, как Глаша работала здесь. Год каждое утро она спешила в здание наркомата соцобеспечения. Войдя в приемную, она непременно заглядывала в кабинет и каждый раз вздыхала: так и есть, и на сей раз он опередил ее. Она видела Мурата, который сидел, низко склонившись над столом, и, близоруко сощурившись, водил мундштуком потухшей трубки по строчкам документа, читая вслух. Ему было недостаточно произнести слово один раз — каждое он выговаривал дважды, трижды, вслушиваясь в него, улавливая смысл. В первый раз слог за слогом звучал чересчур жестко, без привычного для слуха ударения; повторив уловленные звуки, Мурат, прищурившись, вслушивался в них, чтобы затем радостно воскликнуть: «Кар-то-фель... кар-то-фель... Так это же картошка! По-са-дить... По-са-дить... А-а, сажать, значит, картошку надо!.. Помогать колхозу будем».

Глаша знала, что Мурат стеснялся своей малограмотности. Если другой прочитывал письмо за две-три минуты, Мурату требовалось пятнадцать-двадцать, а то и более. Поэтому он приходил на час, на два раньше, чтобы до появления помощника ознакомиться с шестью-семью документами. Зато большей радости для него не было, как в ответ на вопрос, почитать ли вслух директиву, огорошить помощника короткой фразой: «На этот документ ответишь так... » — и сделать вид, будто не замечает замешательства Татари. Только порывистое потягивание воздуха из потухшей трубки выдавало его скрытое торжество...

К наркому пришли отец и пятеро сыновей. Пришли, чтобы решить многолетнюю тяжбу. Вошли в кабинет и сели — отец по одну сторону стола, сыновья по другую. Младшему — ему едва четырнадцать — не хватило места слева, так он не сел рядом с родителем — перетащил стул со стороны отца на противоположную, чтоб оказаться лицом к лицу с ним. Старик растерянно разводил руками, а сыновья упрямо клеймили его подлецом и убийцей. Да, да, он ушел из родного дома, оставив на руках жены пятерых детей. Ушел к женщине тогда, когда старшему было столько лет, сколько младшему сейчас. Ушел, сократив тем самым жизнь матери сидящих за столом молодцов... А через тринадцать лет вновь постучал в ту дверь, которую яростно захлопнул за собой, будучи уверен, что больше никогда в нее не войдет. Но судьба распорядилась по-своему, и вот ему, уже старому и больному, выгнанному той самой, из-за которой он бросил детей и жену, пришлось проделать обратный путь... Но дети, испытавшие голод, холод и муки души, не захотели его впускать в свою большую семью. И тут старик вспомнил, что дом записан на него, и суд решил, исходя из существующих законов, что отец имеет право на шестую часть дома. А всего у них пять комнат, и никто из сыновей не желает жить с таким отцом. У четверых старших сыновей уже свои семьи, у пятого комната вдвое меньше любой другой. И места отцу никто не выделяет. А отец упрямо твердит: «Суд присудил — так и будет. Суд присудил — значит, имею право... »

Они пришли, чтобы нарком рассудил их, но слушать его не слушали, бросая друг другу оскорбления и угрозы. И продолжалось так до тех пор, пока доведенный до гнева Мурат не выхватил кинжал и не пригрозил, что отрежет язык тому, кто вымолвит хоть слово. Все умолкли, но ссора продолжалась: теперь сыновья молча показывали кулаки, а отец водил от одного лица к другому фигурку из трех пальцев, что в просторечье именуется кукишем.

Суд Мурата был краток. Виноват отец? Конечно! Должен он нести страдания? Конечно! Является он им отцом? Не станешь отрицать — все похожи ликом на старика. Должны дети заботиться о родителях? Должны, какими бы те ни оказались. И нарком нашел парадоксальный выход. Раз они не желают обменять дом, пусть отец живет поочередно то в одной комнате, то в другой, то в третьей... Таким образом, с одной стороны, каждый из них отдаст долг свой родителю, а с другой стороны, и отец понесет известное наказание... «Какое же наказание?» — закричал самый нетерпеливый из них — младший сын. «Как какое? — удивился Мурат. — Это же подумать: каждый день брать в руки свою постель и кочевать в соседнюю комнату, где тебя тоже не ждут, где тебя тоже проклинают... Легко разве?» — Так решил нарком, и сыновья и отец ушли притихшие, задумчивые и смирившиеся: они поняли, что от отца так просто не отмахнешься, родитель же еще раз почувствовал совершенную им низость. «Пройдет год-два, и простят они его, примут в семью... — сказал Мурат Глаше и неожиданно добавил: — А жаль!»

С одними посетителями Мурат был резок, с другими — мягок, одним искренне желал помочь, с другими и разговаривать не хотел. И отношение к каждому определял через минуту-другую после начала беседы.

Тот день начался необычно. Было уже восемь часов утра, а нарком все еще не появлялся. И домашний телефон не отвечал. Случилось что? Глаша разволновалась. Стала успокаивать себя мыслью: произойди что, в первую очередь в наркомат сообщили бы. Но где тогда Мурат Дзамболатович? И что делать руководителям, вызванным на совещание? Вон их сколько набилось в приемной... В половине девятого Глаша решилась отпустить людей...