Заповедь

— Я не желаю возвращаться в аул. — Голос Руслана прозвучал глухо, но непреклонно.

— Ты будешь жить со мной, — пояснил дядя.

Дать согласие? Уехать? Но что скажут ребята? Нечего обманывать себя — это будет бегство, самое настоящее бегство...

— Не могу я уехать, дядя Мурат, — произнес он с болью. — Не могу...

Дядя вздохнул:

— Я понял, что ты не поедешь со мной, еще тогда, когда увидел, как вы прыгали в ледяную воду... Ты молодец, Руслан.

Мурат возвратился из Беслана посветлевший душой. Он был вновь полон былой уверенностью в правоте давно избранного им пути. Он взахлеб рассказывал Зареме об увиденном на БМК. Он прожужжал всем аульчанам уши, восторгаясь самоотверженостью строителей, возводящих корпус за корпусом крупнейшего в Европе маисового комбината.

— Такого я и в Америке не видел! — рубил он ладонью воздух.

Глаза его сквозь очки подозрительно блестели, когда он говорил о подвиге Руслана и его товарищей, отстоявших комбинат от наводнения...

— Они были ну точно как ребята-питерцы из моего отряда, когда мы шли врукопашную на шотландцев! — восклицал он. — Тоже думали не о себе, а о победе!.. А племянник мой был первым, кто бросился в ледяной поток. Как его река не унесла? Весь он в меня, весь! Гагаевская кровь!..

Глава 35

Три года, проведенные в Хохкау, были в моей жизни, пожалуй, самыми впечатляющими и... счатливыми... Да, да, самыми счастливыми!.. Хотя я страдал, скучал по матери, Езетте, Абхазу, Руслану и отцу. Улавливая, как при упоминании каждого этого имени искра жалости и тоски проскальзывала в голосе взрослых, я догадывался, что с ними поступили жестоко и несправедливо. Упрекали дядю Мурата. Но на него я не был в состоянии сердиться, видя, как он день и ночь не сводит с меня глаз. Поначалу он повсюду таскал меня с собой. Отправляясь утром верхом в поле или по делам в Нижний аул, он пристраивал меня спереди седла, а Борика за своей спиной, и мы так ездили из одного места в другое, шастали по чужим хадзарам в поисках то одного горца, то другого... Каждому встречному он подробно рассказывал, кто мы, какие у нас привычки и какими лихими джигитами мы станем. Когда он работал на своем участке земли, мы играли вблизи в альчики, боролись, а то и просто возились на берегу Ардона. Дядя Мурат часто окликал нас, показывая то на птичку, опасливо подступающую к бурным водам реки, мгновенно клюющую острым носом и тут же, всплеснув крыльями, ловко увертывающуюся от набегающей очередной волны, то на медведя, что на склоне дальней горы неторопливо шагал по густому кустарнику, то на тура, застывшего в гордой позе высоко на скале, нависшей над ущельем, и изредка с презрением поглядывающего на копошившихся в низине людей.

Целыми днями мы с Бориком пропадали на берегу реки, у валуна, куда сбегалась вся детвора аула. Пятачок этот просматривался из каждого хадзара, и мы постоянно были под присмотром взрослых. Чуть что не так — раздавался грозный окрик то одной горянки, то другой, а то нам угрожающе махал костылем сам Хамат... Так что до баловства наши игры не доходили.

А вечерами нас брал в оборот дядя Мурат. Сидели мы в углу двора под огромным орехом, на почерневшем от времени и отполированном от частого сидения чурбане. Сюда глухо доносился грохот реки. В сарае фыркали и нервно перешагивали копытами лошади да изредко глубоко вздыхали коровы. За забором, в выгородке, белели теснившиеся в кучу овцы. Волкодавы, положа тяжелые морды на вытянутые мощные лапы и непрестанно поводя ушами, дремали. Глухой голос Мурата скупо ронял короткие фразы, я и Борик, прижавшись к нему, заглядывали в зрачки, увеличенные толстыми стеклами невзрачных очков в железной оправе, а видели мчащиеся друг на друга лавины красной и белой конницы, сверканье шашек, развевающиеся на ветру бурки. Мы из вечера в вечер вновь и вновь просили его рассказать нам о войне, и он, вспоминая, переживал вместе с нами события далеких лет, каждый раз сожалея о погибших, досадовал, что многие напоролись на пулю, штык или саблю по своей оплошности...

К Борику Мурат относился так же тепло и дружески, как и ко мне... Казалось, он забыл то суровое предсказание, что так озадачило мою детскую душу...

Дни в Хохкау внешне очень походили один на другой и незамысловатыми играми, и занятиями. Только осень с ее слякостью, зима с морозами и снегом, весна с половодьем вносили свое разнообразие, меняя места игр, одежду, но мы были также беспечны и радовались солнцу, снегу, дождю, туману...

Иногда в монотонную жизнь врывались события, которые запечатлевались в памяти яркими пятнами. Вот прибыл в аул на выпрошенной у председателя ногунальского колхоза линейке отец Борика. Подхватив его на руки и высоко подбросив в воздух, радостно провозгласил:

— Братик у тебя появился, Борис, еще один братик!

Хамат и Иналык тут же собрались навестить родившегося джигита. Взяли они с собой и Бориса, а значит, и меня. Мы приезжаем в Ногунал еще засветло. Там столы уже накрыты, но прежде чем сесть и начать кувд, все, притихшие и торжественные, тесной группой идут в хадзар, поднимаясь по ступенькам, шикают друг на друга, требуя, чтоб все продвигались на цыпочках, осторожно, чтоб не разбудить малыша... Потом прибывшие столпились вокруг люльки и восхищенно цокали языками, приговаривая каждый свое:

— Красавец!

— Богатырь!

— Нашей, кетоевской крови он — сразу видно!

Кувд в разгаре. До нас, малышей, сейчас никому нет дела. Я ловлю себя на том, что поглядываю на сидящих за выстроенными вдоль всей улицы столами горцев и машинально ищу, где же мой отец... Потом мне приходит на ум, что он еще дома, там, в нашем хадзаре, что находится совсем недалеко отсюда. Там ждет меня и мать, и Абхаз, и Езетта! Чего же я медлю? Скорее, скорее же к ним!

Другое событие запомнилось тем неожиданным финалом, который больно задел учительницу Зинаиду Власовну. Произошло это, когда мы с Бориком уже пошли в школу и гордо называли себя первоклассниками...

... Что-то непонятное творилось в школе. Нет, внешне ничего особенного не случилось; все так же каждое утро дети спешили в школу. Калитку Тузар, который, хотя уже и стал трактористом, так и не пожелал снять с себя эту обязанность, отворял задолго до восьми утра. Обычно, уходя в школу, Зина дожидалась, когда он позавтракает. Но в эти дни, накрыв стол, наспех прижималась губами к его щеке и убегала в школу. Она явно чем-то взволнована, и скрыть это, как ни пытается, не удается. Прибежит из школы в свой хадзар, покормит сына, уложит спать и опять бежит через двор. И дети какие-то чересчур тихие, то и дело шепчутся... И ничего вроде не произошло в школе: случись что — стало бы мгновенно известно в ауле. Разве что дети больше обычного задерживаются в классе, но что в этом плохого? Что задумали учительница и ее ученики, Мурат не стал расспрашивать; пожелает Зина — сама скажет, а если молчит, то значит, не наступил еще день, когда можно открыться. И я, как ни выпирало из меня желание похвастать тем, что мы готовим, сдержался-таки, не выдал тайну дяде.

Этот день наступил, и довольно скоро. И новость Мурат узнал не первым, хотя Зина и могла бы ему заранее сказать. Был сход аульчан, на котором обсуждали, справедлива ли оплата труда колхозников. В самом деле, распределение продуктов по числу едоков в семье было мерой гуманной, но она позволяла порой бездельникам и симулянтам жить припеваючи. Во многих колхозах уже давно перешли на новую оплату: выполнил порученную тебе работу — получай то, что заслужил; не сделал — пеняй на себя. Так и только так можно было наладить дисциплину труда, заставить лентяев своевременно выходить на работу и исполнять свои обязанности. Кажется, все ясно и пора в колхозе перейти на эти условия. Но не тут-то было! Спорили часа три. Бездельники выдвигали свои соображения: мол, как бы многосемейные не пострадали, ведь не у всех, у кого большая семья, больше и трудоспособных. И о больных, мол, стоит позаботиться. Так споры ни к чему не привели...