Заповедь

Когда же собрались расходиться, попросила слова для объявления Зина. Думали, она будет говорить, как обычно, о детях, об успеваемости, хвалить отличников, ругать отстающих, просить родителей, чтобы у всех детей были пальто и тулупы и никто из них не выпрашивал у братьев арчита, чтобы сходить в школу, — раньше на троих братьев их приходилась одна пара; по настоянию учительницы сельсовет выделил кожу на обувь для школьников из многодетных семей, и это решение снискало у аульчан еще большее уважение к Зине. И опять она просила слово, опять кое-кому достанется... Но, к удивлению всех, Зина сказала:

— Завтра выходной день, и каждый из вас приглашается в школу на концерт художественной самодеятельности. Не опаздывайте. Начало концерта в двенадцать часов.

Она так и сказала по-русски: концерт. И горцы стыдливо стали переспрашивать друг друга:

— Что там будет, в школе-то?

— Какое она слово сказала?

— Что надо взять с собой?

Наконец Дзамболат вслух произнес:

— Спасибо тебе, Зина, за приглашение. Только вот не поняли мы, чего ты хочешь. Если на собрание зовешь, то почему всех, а не одних родителей? Если же что-то другое затеяла, то скажи что, а то всю ночь беспокойство глодать будет. В общем, объясни нам то слово, что произнесла...

Зина так и ахнула. Ну конечно же, откуда горцам знать, что такое концерт? Если бы она сказала скачки или танцы, то всем все было бы ясно: и одно, и другое — почетное и распространенное у горцев занятие... Но концерт... Как о нем рассказать?

— Вы будете сидеть в зале, — сказала Зина. — Сидеть и смотреть, а дети будут петь и танцевать.

— А-а... — зашумели в толпе, раздались смешки. — Ну, если танцы и пенье, то это дело известное... А мы-то думали... Придем... Жаль, привычного застолья не будет. Ну, а все остальное — как происходит на свадьбах...

— Придем, Зина, придем, — от имени всех пообещал Дзамболат.

... Пришло столько, что стало тесно в классе — бывшей гостиной Тотикоевых, превращенной на эти два часа в зрительный зал. Сцены, естественно, не было. Просто три четверти помещения было заполнено стульями и скамейками. Впереди сидели мужчины, а сзади примостились женщины. Во все глаза смотрели они в угол, прикрытый простыней на протянутой веревке, за которой шумно шепталась детвора. Последним пришел Хамат. Ему уступили самое почетное место — кресло, стоящее в середине первого ряда.

— Можно начинать, — раздались нетерпеливые голоса.

— Кричать не следует, полагается аплодировать, — Мурат сам же первым энергично захлопал в ладоши...

Горцы несмело, поглядывая друг на друга, поддержали его. Тотчас же появилась Зина и объявила, заметно волнуясь:

— Начинаем первый концерт самодеятельного коллектива хохкауской школы. Вести концерт будет ученик первого класса Алан Гагаев.

Я шустро выскочил из-за простыни, поправил сползшую на глаза мохнатую дедовскую шапку, подтянул огромный кинжал, свисавший до самого пола, и, не обращая внимания на веселый гомон горцев и ахи женщин, задорно закричал:

— Старинный осетинский массовый танец «Симд»! Исполняют учащиеся первого, второго и третьего классов! — и сам же стал в центр танцоров.

Это было что-то невероятное. Одно дело, когда малыш в доме родителей танцует на потеху деду и родителям. Другое — когда он выходит на люди. Выходит танцевать, вырядившись в огромные дедовские сапоги, черкеску, для солидности углем намалевав себе усы, молодцевато подбоченившись, выпятив грудь, сжав пальцы в кулаки; старательно выделывая ногами замысловатые движения, малыш поглядывает на плывущую рядом девчушку в длинном бабушкином платье... Звуки гармошки подзадоривали, вызывали у горцев желание забыть хотя бы на время невзгоды и заботы... Когда же я объявил, что теперь буду танцевать со своим другом Борисом Кетоевым, внуком Иналыка, и стремительно выскочил в круг, отведя руку слегка назад, ну точь-в-точь как это делает мой дед Дзамболат, люди зашлись от смеха. Не отрывая глаз от забавных и ловких малышей, старательно копировавших старших, горцы стали в азарте подбадривать их хлопками и криками «Асса!» Иналык, тот палкой выбивал дробь, и, казалось, еще минуту — и он не выдержит, сам выскочит и запляшет... Женщины украдкой смахивали слезы умиления...

И все было хорошо до тех пор, пока я не объявил, что сейчас выступит юная балерина. Я забыл назвать имя танцовщицы и не объяснил, что такое балет, оставив всех в неведении.

Легко ступая на пальцах в мягких чувяках, из-за простыни вынырнула девчушка. Была она в майке и короткой, скроенной из кофточки Зины просвечивающейся шелковой юбчонке... Гармонь играла нечто непонятное, и девчушка грациозно, как это удается только малышкам, прошлась сперва в одну сторону, потом в другую... Горцы оторопело вытаращили глаза на танцовщицу, пытаясь узнать в этом неземном создании, чья она дочь... Сперва раздался вздох в задних рядах, где сидели женщины, потом прошелся ропот по остальным рядам... В зале стало тихо, все замерли... Девчушка танцевала легко и красиво, а в душах аульчан боролись два чувства: восхищение и возмущение. Восхищение рождено было той сказочной картиной, которая внезапно возникла перед ними, а возмущение вызвано тем, что эта несчастная по чьей-то воле осмелилась выйти на люди в таком обнаженном виде. Мурат внутренне ахнул, пожалев, что сам не расспросил о затее Зины, — он обязательно подсказал бы ей, что такой танец исполнять в ауле никак нельзя. Но было поздно, поздно! Оставалось уповать только на то, что красота танца заставит горцев смилостивиться, сведет на нет их гнев...

Гром негодования все-таки грянул. Хамат, желая получше рассмотреть девчушку, привстал, а узнав, возмущенно замахнулся палкой на танцевавшую и закричал:

— Так это наша Серафима! Ай бесстыдница! Уходи сейчас же с глаз моих, несчастная!!!

Бедная девчушка замерла, не окончив танца, ошарашенно поглядела на него. Хамат закричал:

— В каком виде ты показалась на люди?!

Вскочил с места и Иналык, гневно бросил в зал:

— Да здесь ли мать этой несчастной девочки?!

Таира метнулась со своего места, подхватила дочь на руки, шлепая ее по короткой юбчонке, запричитала:

— Погибель моя! Кто осмелился тебя так нарядить?! Кровникам своим не желаю такого позора!

Бедная Серафима заплакала. Из-за простыни выскользнула побледневшая Зина, бросилась выручать ученицу:

— Перестань, Таира! Она же настоящий талант! Талант!

— Я не знаю, что ты называешь талантом, — взревел Хамат, — но если это то, что ты нам показала, то молись Богу, что ты женщина. Другой, если бы решился выставить девчонку одной с нами крови в таком виде, не избежал бы смерти! Тьфу, что видели мои глаза!!! — чертыхнулся он и направился к двери, стуча в негодовании палкой о пол.

— Но это же балет! Классика! — заплакала Зина.

— Буду знать теперь, как этот позор называется! — вскричал Хамат. — Балет! Позор!

— Дорогой Хамат, подождите же! — бросилась наперерез ему Зина. — Не уходите! Есть еще у нас номера!

— С меня достаточно! — взревел Хамат и замахал рукой: — Эй, Кетоевы, все домой!

Мурат, видя, как горцы поспешно вскочили со своих мест и устремились вслед за Хаматом и Иналыком, понимал, что ему не удержать разгневанных аульчан. Женщины бросились за простыню и, подхватывая на руки свои чада, торопливо уносили их.

Мурат и Тузар никак не могли успокоить плачущую Зину...

— Новая ведь жизнь пришла, новая! — рыдала она. — Люди должны приобщаться к культуре. Я столько времени готовила этот балет. Изрезала свою единственную кофточку. Я мечтала, что скоро отправим Серафиму в Москву учиться. И из-за одного старца все, все испортилось!..

— Горцам нельзя показываться голыми, — напомнил Тузар.

— Не голая она была! Все балерины так выходят на сцену! И потом, ей же всего семь лет!

— Детей с детства надо воспитывать в строгости, — подал голос и Мурат. — Иначе нельзя. Чему в детстве научишь, то проявляется и в зрелые годы...

— Будет у осетин балет! — закричала в отчаянии Зина. — Будет! И очень скоро!.. Посмотрите: еще будем гордиться Серафимой!