Заповедь

***

... Возвратились в Ногунал Дзуговы. Перед тем как сесть в подводу, Дахцыко сказал Мурату, глядя в сторону, как он делал всегда после той истории с тайником:

— Можете занять наш хадзар. Свободнее вам будет...

Но Мурат, несмотря на уговоры родителей, братьев, соседей никак не соглашался перебраться в дом родных невесты — от многих других обычаев готов был отказаться, но переступить этот — гордость не позволяла. Пусть никто не бросит ему в спину: не ты невесту в дом привел, а она тебя... И двери хадзара Дзуговых опять заколотили...

В августе Тамурик отправился в Ленинград, где ему предстояло продолжить учебу...

***

... В первые месяцы новой для него семейной жизни Мурат точно обрел крылья. Дзамболат и Хадизат радовались, видя, как лицо их сурового, много настрадавшегося сына то и дело озаряла улыбка. Он, как и прежде, затемно уходил из дома, приходил же, когда в хадзарах зажигали керосиновые лампы, целыми днями пропадал то у чабанов, то у косарей, размашисто вышагивая среди них с косой в руках в густом травостое, то в лесу, то на колхозных участках, то отправлялся в Нижний аул или Алагир выколачивать стройматериалы... Фактически он был не только председателем сельсовета, но и председателем колхоза, хотя им был избран Иналык... Не всегда Мурату удавалось вырваться домой на обед. Но заглянет в хадзар на десять-пятнадцать минут, улыбнется, бросит шутку, и будто в глубокое ущелье заглянул луч солнца — всем становится светло на душе. Черные брови, которые еще полгода назад были вечно насуплены, и казалось, их не распрямить даже тяжелым чугунным утюгом, — залихватски изогнулись бравой дугой. Шаг стал широкий и быстрый, жесты — размашистыми... Все реже происходили крикливые разносы провинившихся, когда председатель сельсовета на людях рвал и метал молнии и готов бывал собственными руками изничтожить разгильдяев и ротозеев. Теперь с такими Мурат говорил, хоть и по-прежнему сурово, но без надрыва и угроз... Одним словом, влияние Заремы было весомым и благотворным...

Глава 34

Ночью, когда руки Мурата привычно потянулись к Зареме, она отвела их в сторону, спросила, не глядя на него:

— Мурат, ты и вправду подглядел, где находится старый тайник, в котором отец держал зерно, и полностью выгреб его?

Ему бы ответить помягче, поделикатнее, мол, надо было спасать голодающих в долине людей, но что-то в нем взбунтовалось при мысли, что нашлись аульчане, которые передали ей про тот случай, будто в нем было нечто унизительное для Мурата, и он зло выпалил:

— Появись нужда — я и сегодня бы выгреб всю — до зернышка! — кукурузу!.. Ишь что вздумалось Дахцыко?! Использовать тайник, в котором аланы скрывали зерно от монголов?!

Она не стала спорить с ним. Но когда он обнял ее, она как-то сжалась вся, принимала ласки с покорностью, но без прежней ответной страсти... «Женщина и без слов может дать понять мужчине о своем недовольстве и досаде», — подумал он. Ему казалось, что эта холодность временна, сиюминутна, что равнодушное настроение у нее пройдет и завтра все будет по-прежнему. Но ночь сменяла ночь, а то страстное единение не возвращалось. В самые интимные минуты ее вдруг охватывало оцепенение, и она терпела его ласки; ощущение было такое, будто она, отдавая ему свое тело, сама отодвигалась впритык к стене и со стороны терпеливо ждала, когда закончится этот кошмар... Радости от близости не стало...

Не будь тех четырех послесвадебных месяцев блаженства, Мурат решил бы, что ее согласие выйти за него замуж вызвано было не любовью, а благодарностью за многолетнее чувство. Одна мысль об этом была глубоко оскорбительна...

О Таймуразе они оба не вспоминали, будто это была запретная тема, которая могла ожечь их обоих, оставив глубокие раны, а то и вообще обугленные головешки... Порой Мурату мерещилось, что Зареме откуда-то стало известно о жестоком поступке Таймураза и гнусной роли при этом его, Мурата, но он истерично гнал это предположение от себя. Нет, нет, это умрет со мною! — твердил он себе, надеясь, что Зарема никогда не узнает страшную тайну...

... Ты, племянник, любое предположение воспринимаешь открытой душой, на веру, а твой друг перегоняет его через себя, прикидывая, выгодно ли ему принимать или отбросить прочь, начисто отвергнув... — и, сделав еще одну напряженную паузу, добавил: — Это в древних сказаниях богатыри стоят горой за друга, жертвуя всем, вплоть до своей жизни, во имя него. А ныне не бывает, чтоб в дружбе оба были на равных. Один обязательно хочет использовать другого в своих целях, и на долю второго приходятся боль и страдания...

Горцы из века в век боготворили мужскую дружбу, видя в ней основу нравственности, надежду и веру в сплоченность общества и нации... А тут вдруг прозвучало такое неожиданное суждение. И из чьих уст? Человека, в котором люди видели отчаянного героя и носителя лучших традиций и доблести наших славных предков-алан?!

... Из Ленинграда от профессора Токмакова приходили письма. Прочитав, Зарема оставляла их на виду у всех, как бы доказывая тем самым, что у нее ни от кого нет секретов.

— Что он пишет? — спросил однажды Дзамболат.

— Зовет в Ленинград, — Зарема смущенно пояснила: — Один американский ученый, изучая человека, доказывает: чем развитее мозг, тем он несет людям больше страданий.

— То есть как? — изумился свекор. — Не желает ли он сказать, что чем мудрее человек, тем он злее и безжалостнее?

— Именно так, — подтвердила Зарема. — Ученый не глуп. Он взял на вооружение исторические факты, свидетельствующие о том, что ум человека направлен на созидание все более мощных и изощренных орудий смерти; так, на смену пике пришло ружье, потом пушка, самолет, танки...

— Верно! — поразился Дзамболат.

— А о том, что человек из века в век вырывает у природы все больше тайн, чтобы облегчить людям жизнь, и мозг в этом — великий помощник, он умалчивает. Профессор предлагает мне подключиться к группе ученых и вплотную заняться исследованиями мозга...

— А здесь, в ауле, нельзя? — с надеждой спросил свекор.

— Нужна лаборатория. Сложная. Дорогая...

Помню, дядя Мурат, как ты однажды заявил в сердцах отцу, что отдашь кому-нибудь сельсоветскую печать, что эта должность тяготит тебя. Дзамболат долго смотрел на тебя, и в его глазах ты уловил жалость, соболезнование и сочувствие...

— А кто же о Руслане позаботится? — только и спросил он.

И ты, дядя Мурат, спохватился и сказал:

— Я съезжу на стройку и привезу его сюда. — и голос твой взвился к потолку: — Завтра же!..

Знаю я и от тебя, и от Руслана, что произошло в Беслане, когда ты явился туда нежданно-негаданно и для Руслана, и для строителей...

***

Бригадир подошел к Руслану и сказал:

— Ты уже твердо стоишь на ногах, парень, смотри не сглупи...

Тот удивленно уставился на него. Соломон подмигнул ему и объявил:

— Беги, Руслан, к проходной. Ищет тебя человек. — И сердито добавил: — Да поскорее оборачивайся!

Недоумевая, кто бы мог вспомнить о нем, Руслан выбежал из почти уже построенного корпуса и направился к проходной. Внезапно он почувствовал, как соскучился по родственникам. У проходной, как обычно, толпились люди, прибывшие в Беслан и упорно просиживавшие недели в скверике в надежде, что вдруг понадобятся дополнительные рабочие руки. Им объявляли, что в ближайшие месяцы ни о каком наборе и разговора быть не может, но они, оккупировав все подступы к проходной, упорно ждали своего часа.

Руслан пробирался сквозь толпу, как кто-то окликнул его:

— День добрый, племянник!

Перед ним стоял брат отца Мурат. Дядя переложил кнут из правой руки в левую и протянул широченную ладонь. Был он не молод, но и не стар. По виду не поймешь, сколько ему: тридцать или пятьдесят. Да ему и начхать было, сколько. Он и сам не знал точно свой возраст.

— Вырос, — сказал он довольно и чмокнул губами. — Но худой. Не болеешь?

Руслан засмеялся, порывисто обнял его. Если бы дядя знал, как порой не хватает людей одной с тобой крови, которые вот так, без зова, сами являются, заботливо смотрят тебе в глаза и с участием спрашивают: «Не болеешь?» Отступив на шаг, он отвернул от него лицо и сердито кивнул на проходную: