Заповедь

Мурат объявил землякам, что врач назначен на два аула: на Хохкау и на Нижний. И принимать больных будет попеременно, если, конечно, случай не экстренный: два дня — в Хохкау, два — в Нижнем. Положен в неделю и один выходной, да Зарема от него отказалась...

Прошло несколько дней. Странное мнение могло сложиться у человека, понаблюдавшего за посетителями, — наверняка решил бы, что в обоих аулах мужчины не болеют. Но Зарема знала, что это далеко не так. И еще она поняла, что трудно ей будет побороть этот пережиток мужского тщеславия — неверие в ум и способности горянок. Хотела сама пойти по хадзарам, да Мурат отсоветовал, мол, рано или поздно появится смельчак или отчаявшийся вконец больной. Женщины славили Зарему, говорили, какая она внимательная, чуткая и умная, как помогают выданные ею лекарства, мужчины молча выслушивали жен и сестер, но в больницу не спешили, хотя чуть ли не у каждого была своя болячка.

Да-да, именно старейший житель аула Хамат и оказался тем первым мужчиной, что перешагнул порог хохкауской больницы. Утверждают, что вечером он особенно тщательно выкупался, утром надел на себя все лучшее из одежды, натянул новые сапоги Иналыка, взял свою огромную палку и, ни слова не проронив домочадцам, вышел на улицу... Трудно сказать, каким образом передаются слухи из хадзара в хадзар, но аульчане подбежали к окнам, высыпали на улицу: уставились на Хамата, неторопливо подымающегося по косогору, на котором стояло приземистое здание больницы...

Поступок Хамата лучше всего оценила Зарема. Полтора часа она выстукивала и выспрашивала его, что болит и как болит...

— Ты врач — ты и узнай, — тихо улыбался старец.

Наконец Зарема заявила, что и сердце, и легкие, и горло у него в норме. Не видно и следов ревматизма. И тогда Хамат, подмигнув ей заговорщически, признался:

— Верно. Ничего у меня не болит, и не будь того падения с коня, когда я возвращался с кувда, что давал в Нижнем ауле Цоцко, так до самой могилы и не узнал бы, что такое боль и страдания...

— Вы пришли проверить, разберусь ли я? — с обидой спросила Зарема.

— Ну что ты! — воскликнул Хамат. — Думаешь, я остался таким же, каким был четверть века назад? Нет... Я тебя уважать стал тогда еще, когда ты шагнула под дуло ружья и осмелилась самому Батырбеку Тотикоеву бросить в глаза слова: «Не испугалась тебя я. Горянка — тоже человек!»

— Так зачем же вы заставили меня целых полтора часа обследовать вас? — с обидой в голосе спросила Зарема.

— Не понимаешь?! — в свою очередь оскорбился старец.

— Не понимаю, — честно призналась Зарема.

— Я проложил мужчинам аула дорогу сюда, — спокойно пояснил Хамат. — Тем, что нуждаются в твоей помощи. Да вместе с болячками имеют они и другую напасть. Пережитком, что ли, вы, ученые, ее называете?..

... Услыхав о поступке Хамата, Мурат сказал ему:

— Я горжусь тобой, уважаемый Хамат. Ты исправил ошибку, которую допустил много лет назад.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно поглядел ему в глаза старец.

— Тогда ты не разрешил Зареме приблизиться к нихасу, — пояснил председатель. — Не оттого ли сегодня так поступил, что понял, как был неправ много лет назад?

Хамат развел руками, в негодовании уставился на Мурата:

— Умный ты, начальником стал, а простых вещей не понимаешь. Как ты можешь сравнивать тот случай и работу Заремы? Врач старается помочь людям, отогнать от них болезнь и смерть... А там что было?! Женщина должна всегда оставаться женщиной. А она взялась наставлять стариков-горцев!

И не напоминай мне о том дне! Хочу забыть его!.. — он гневно отвернулся, недовольно бормоча:

— Ишь ты, сравнил...

У добрых вестей сильные крылья. Слух о возвращении в Хохкау Заремы и Тамурика долетел и до Ногунала. Дахцыко самому ох как хотелось поскорее увидеть и обнять внука, но он для виду стал артачиться, ссылаясь на необходимость завершить копку картофеля, на положение Мадины, которая вновь была беременной... Но Дунетхан, пожалуй, впервые в жизни проявила характер и твердо заявила, что завтра хоть пешком отправится в Хохкау. Дахцыко притворно вздохнул и развел руками:

— Ну, раз все этого хотят, поеду завтра с женой на родину.

Не будучи уверенным в том, как встретят его ученая Зарема, от которой он некогда отказался, и повзрослевший Тамурик, который вряд ли помнил деда, ибо видел его только раз, и то маленьким, гордый Дахцыко осторожно заметил:

— Посмотрю, как там земляки живут, — и этой репликой как бы давал понять, что желание побывать в Хохкау вызвано у него отнюдь не приездом дочери и внука.

А у самого с каждым знакомым поворотом, приближающим его к аулу, сердце стучало все сильнее в тревожно-сладостной истоме. «Внук! Внук!» — выбивали колеса арбы по горной дороге. «Тамурик! Тамурик!» — насвистывали птицы в лесочке, протянувшемся по покатым склонам. «Скорее! Скорее!» — шумно напевала речка.

Вот последний поворот — и Хохкау предстал как на ладони. Но что это? Почему Дахцыко остановил коня на окраине аула? Боится, что теперь дочь и внук не пожелают его признать? Дунетхан во все глаза смотрела на мужа. Дахцыко, боясь встретиться с ней взглядом, одними губами выдохнул:

— Слазь...

Дунетхан слезла с арбы следом за мужем и тяжко ступила занемевшими от долгого сидения ногами на такую знакомую каменистую землю. Ее внезапно осенила догадка, отчего Дахцыко сразу не направился к своему хадзару, — ему хочется, чтобы весь аул видел, как дочь встретит его вдали от дома и почтительно поведет желанного и долгожданного родителя к воротам. А для этого надо, чтобы весть о его приезде дошла до нее раньше, чем Дахцыко доберется до калитки...

Как он и предполагал, вскоре Дзуговы оказались в окружении улыбающихся, радостных аульчан. Дахцыко степенно здоровался, неторопливо отвечал на многочисленные вопросы, а глаза его поймали фигурку мальчугана, бросившегося со всех ног к хадзару Дзуговых, и он ждал, и с облегчением вздохнул, когда на пороге дома показались худенькая женщина, в которой он сразу узнал дочь, и высокий чернобровый подросток... Тамурик! — предательская пелена заволокла ему глаза. Дахцыко старался быть спокойным и сурово поглядывал на земляков, будто ничего необычного не происходило, будто дочь его не была похищена и не пропадала многие годы вдали от дома. Но голос, блуждающие глаза, то и дело натыкавшиеся на фигуры дочери и внука, да праздничная одежда выдавали его взволнованность и радость.

— Счастлив вас видеть в добром здравии, — то и дело повторял он традиционное приветствие подходившим к нему односельчанам.

Он спокойно держался и тогда, когда Дунетхан обняла задрожавшими руками дочь, и тогда, когда глаза ее жадно вырвали из толпы Тамурика, руки потянулись к нему — и прерывающийся голос произнес:

— Тамурик, иди же обними свою бабушку! Вот я, перед тобой!..

Но когда Тамурик, вырвавшись из объятий бабушки, встал перед Дахцыко и, широко улыбаясь, произнес:

— Здравствуй, родной дед! — вот тут глаза и голос предали старого Дахцыко, и он не устоял — руки его сами по себе раздвинулись и обхватили внука порывисто и крепко, точно боясь, что Тамурик может опять исчезнуть на долгие годы...

Вечером на кухне, прислушиваясь к шумным голосам гостей, заполнивших дом, Дунетхан шепнула дочери:

— Заремушка, пора и тебе устраивать свою судьбу. Есть и с кем. Все знают: Мурат за тебя готов жизнь отдать. Он сделает тебя счастливой, — и кивнула в сторону Дахцыко. — И его уговорим...

***

... Перед самой свадьбой на нихасе неожиданно возник спор. Затеял его Иналык. Глубокомысленно хмыкнув, он в ответ на вопросительные взгляды горцев произнес:

— Вот знаю, что надо смолчать, но... — он нарочито беспомощно развел руками. — Натура у меня такая: люблю обмусоливать явление со всех сторон, копать глубоко, доходить до самых корней, чтобы потом не кусать локти...

— Мы все тебя хорошо знаем, — разволновались его таким длинным и многозначительным предисловием горцы. — Правдолюбец ты. Выкладывай же, что тебя беспокоит...