Заповедь

Беспокоясь за исход экзаменов Заремы, он позвонил профессору Токмакову, и тот обратился к нему с просьбой повлиять на Дзугову: «С ее способностями необходимо поступать в аспирантуру... При той, другой жизни я не настаивал так упорно на научной деятельности показавших себя способными студентов, потому что считал, что каждый человек сам выбирает себе поле деятельности. Но теперь я понял высшую цель науки — давать благо всему человечеству, и становлюсь жестоким: таланты должны трудиться ТАМ, где дадут наивысшую пользу обществу, — и засмеялся: — Видите, и старый интеллигент капиталистической закваски стал марксистом-фанатиком!»

И тогда Гринин решился. Собственно, он давно мог задать этот важный для него вопрос Зареме, но не был уверен, имеет ли право просить ее не возвращаться в аул, который направил ее на учебу. Просьба профессора Ивана Ивановича Токмакова меняла дело. И вот он, слегка побледнев, стоит перед Марией и Заремой и слышит свой оробевший голос: «Сегодня не просто пришел. Дело есть... » Мария усмехнулась: «За стол, пожалуйста, Николай Петрович. Нынче у нас царский обед — мясо». «Ну?!» — благодарно поддержал ее восторженно-приподнятый тон Гринин. Он вытянулся на стуле, серьезно заявил: «Пока дело не порешим, к угощенью не притронусь». «И то верно, — промолвила Мария. — Сразу и выясним, какие дела секретарь решает вне кабинета. Садись, Заремушка», — она силой усадила горянку рядом с собой.

Втроем они на минуту замерли за столом. Гринин побарабанил пальцами по столу, покосился на Марию и бросил на поникшую горянку несмелый взгляд: «В общем, я сватать пришел». «Мне ответ давать? — посерьезнев, спросила Мария Зарему и поднялась с места. — Не хочется огорчать хорошего человека. Да цели у нас разные. Мы учиться хотим. Самое трудное прошли — освоили. Одну гору покорили. А рядом другая, повыше, и с нее — больший простор. Хочется и на нее взобраться. Интерес взыгрался, — развела она руками, точно извиняясь перед Грининым. — А тут все бросай». «Почему же бросай?» — рассердился Николай Петрович. «Муж в доме — это стирка, обеды да утюжка, — пояснила Мария. — Все время на это уйдет. А мы хотим все узнать, что написано про нашу науку. Свои мысли есть. Не прочь ими поделиться». «Не стану мешать — делитесь», — усмехнулся он. «На это годы нужны», — нахмурила брови Мария. «Ну, уж раз пошел у нас такой разговор — через переводчика, — заулыбался Гринин, — то скажи, Мария, ей: женщине одной нельзя, камней в пути много — и не каждый обойти». «А у нас крылья появились, — возразила Мария. — Знаем, зачем живем. В горах говорят: когда летишь, камень не помеха: внизу остается, — и напомнила: — Сын у нее». «Скажи ей: сыном и мне будет». «Вот теперь все сказала, — удовлетворенно вздохнула Мария. — Потом поздно будет, лучше сразу выяснить. Твое слово, Зарема. Сама видишь: и наукой сможешь заниматься, и семья будет».

Но Зарема молчала и не отрывала взгляда от стола. Лицо ее стало совсем чужим, отрешенным. «Все ясно, — обронил Гринин. — Жених не мил». «Ничего не ясно! — закричала Мария. — Объяснись, Зарема». «Со мной лукавить не стоит, — сказал он, — кто ходил врукопашную — все выдержит».

— Но Зарема упрямо не отрывала глаз от стола, потом встрепенулась и, блеснув слезой, скрылась за дверью, — горестно завершил свой рассказ Гринин. — Молча ушла...

— Может, не могла отыскать слова, чтоб вы поняли, как страшно, когда человек однажды уже ухватил свое счастье, но оно уплыло, оставив в душе горечь и пустоту? — осторожно спросил Мурат.

Гринин резко ответил:

— Человек не должен жить воспоминаниями. Не должен! Иначе он раб прошлого!

— Трудно человеку жить и надеждой, — напомнил Мурат.

— Вот-вот, — обрадовался Гринин, приняв его фразу на свой счет. — Я каждый день начинаю и кончаю надеждой. Семь лет ею живу! Думал, окончит институт и... Теперь чего ждать? Помоги мне, джигит, увидишь, какую свадьбу устрою!

— Не увижу, — отрицательно покачал головой Мурат. — Еду я. Поезд завтра.

— Никуда не уедешь, — махнул рукой Гринин. — Учиться устрою, — он заговорщически подморгнул. — Догонять надо тебе свою любовь.

Мурат горько усмехнулся:

— Мы с ней — что рыба да птица: мне до нее не взлететь, ей до меня не доплыть, — и смело посмотрел в глаза своему другу-сопернику...

... Зареме он задал всего один вопрос:

— Гринин просит твоей руки — что ответить?

Она вспыхнула, отвела глаза, нарочито долго стелила скатерть на стол, потом решительно подняла лицо, резко сказала:

— Меня ждут в Хохкау. И я поеду. Поеду!..

***

... Ждали приезда Заремы в Хохкау, ждали. Среди хора радостных восклицаний: «Вот и у нас в ауле врач будет, свой врач!» — раздавались и скептические голоса: «Еще надо посмотреть, чему она там научилась, и врач ли она». И злые языки не всегда получали отповедь: видимо, в каждом аульчанине таилась настороженность, неверие, трудно было представить себе, что горянка, чья печальная судьба вызывала жалость, вдруг станет врачом... Невероятно!.. И тем не менее, когда на повороте дороги показалась арба с тремя фигурками, весь аул высыпал навстречу. Впереди, конечно, бежали дети, следом — женщины, а потом и мужчины подошли. Так, в окружении, и приближалась Зарема к больнице... О-о, тогда всем это приземистое, сложенное из кирпича, тесное, состоящее из двух комнатушек помещение казалось великолепным...

— Крыша покрыта железом, — обратил внимание Заремы на немаловажную деталь Мурат, горделиво поглядывая по сторонам.

— Когда прийти к тебе, врач наш Заремушка? — каждая горянка считала своим долгом задать ей этот вопрос.

— Умоюсь, подкреплюсь немножко и... можно начинать, — блеснула глазами Зарема, которой самой не терпелось приступить к делу.

— Э-э, нет! — возразил Мурат. — Тебе с дороги отдохнуть следует, Зарема. Я — мужчина, и то устал. Нет, дорогие земляки, столько ждали — один день можно потерпеть... Тамурик, это твой аул! Я покажу тебе, дорогой, отчий дом!

Теперь все перевели взгляд на сына Заремы. Он стоял поодаль, чернобровый, стройный подросток, и с любопытством посматривал на горцев.

— Не забыл в далеком краю родной язык, лаппу? — нарочито сердито спросил Хамат.

— Разве во мне не осетинская кровь? — отпарировал Тамурик, и слова его потонули в одобрительном гуле голосов.

Всем аулом провожали Зарему до самой двери хадзара, заколоченного ее отцом Дахцыко, когда Дзуговы отправились в долину...

... Утро застало Зарему в больнице. Она осмотрела комнаты, разложила инструменты, облачилась в белый халат и... Ждать пришлось, и не потому, что у аульчан не было болячек. Многие жаловались на боли в пояснице, на хрипы в груди, на ломоту в ногах... Всем, кому недомогалось, не терпелось показаться врачу. И будь врачом та русская женщина, что раз в месяц навещала аул, очередь бы к ней выстроилась. Но сегодня прием ведет Зарема, та самая Зарема Дзугова, что была похищена и опозорена!.. Да, вчера ее все встречали, приветствовали, это так. Но одно дело показать гостеприимство, другое — первой предстать перед ней без одежды, позволить выслушать свое сердце... И что она за врач — время покажет. И хочется людям побывать у нее, и удерживает боязнь пересудов. Пусть кто-нибудь другой первым пойдет!..

Мурат то и дело выглядывал из своего хадзара — тоже переживал, окидывая угрюмым и недоумевающим взором дома аульчан.

И все-таки нашлась первая. Ею оказалась старая Хадизат. В последнее время она резко сдала: горе сгорбило спину, глаза слезились, сердце побаливало... Хадизат пошла в больницу, неся хун — подношение: три пирога и курица были аккуратно завязаны в белый платок. И спустя добрый час вышла из больницы и направилась домой — опять же с хуном в руке... Зарема выслушала ее, выстукав грудную клетку, вручила лекарство, но не позволила развернуть сверток, объяснив, что в больницу не надо ходить с подачками, ибо принять больного — долг врача, и за это ему советская власть деньги платит...

И пошло дело. За два дня все женщины аула побывали на приеме у нового врача. Обследовала Зарема и детей. Женщины охотно вели к ней сыновей и дочерей, делились с ней не только болячками, но и невзгодами.