Заповедь

Поразительно, племянник, но я его сразу узнал. Прошло почти тридцать лет, как мы с ним расстались. И я, и он разменяли пятые десятки. И я, и он наглотались страданий. И я, и он поседели, лица испещрили морщины, не стало прежнего блеска глаз, легкую порывистую походку сменила неторопливая поступь, — но я узнал его... Узнал...

Нет, в тот миг, когда, спускаясь со склона горы, я увидел всадника, приближавшегося к Хохкау, ничто меня не встревожило; я и не подозревал, кого несет быстрый скакун. Я был на перекинутом через бурный поток реки бревенчатом мосту, когда всадник подъехал к последнему повороту в аул и резко осадил коня. До него было метров сто, и постаревшие глаза не могли его хорошенько рассмотреть. Отметив, что на нем папаха, добротная черкеска, обхваченная тонким кавказским поясом со свисающим, сверкающим на солнце кинжалом, сапоги, я радостно подивился, что и в наши дни встречаются приверженцы национальной одежды, и стал ждать, кто это мог быть. На алагирского гонца вроде не похож... Всадник приблизился к реке и... Мужчина по-разному дотягивается до воды, чтобы напиться: большинство приседают на корточки, кое-кто наклоняется, не сгибая ног, некоторые ложатся на руки и ноги... Этот же джигит, неторопливо закатав рукава черкаски, опустился на одно колено и погрузил ладони в холодный поток реки... Я вздрогнул... Сколько помню себя, только у одного человека была такая привычка... Но как он оказался здесь?.. Не может быть!.. Восхищаясь и желая поскорее убедиться, он это или нет, я перебрался через мост и повернул не налево к аулу, а в сторону всадника... Он не замечал меня. Напившись, он теперь мокрыми ладонями стряхивал с себя пыль... Да, это был Таймураз Тотикоев. Подняв голову, он посмотрел на меня и ничуть не удивился, точно мы только вчера с ним попрощались...

— Как ты здесь оказался? — глядел я во все глаза на Таймураза.

— Через турецкую границу, — усмехнулся он. — Тайком — другого пути сюда у таких, как я, нет... Мой пропуск — золотые монеты...

— Золотые? — переспросил я. — Значит, добился-таки ты своего и теперь живешь припеваючи?..

По его лицу я видел: ему очень хотелось кивнуть мне, подтвердить, что он достиг своего, как и положено настоящему джигиту... Но тут же глаза его потускнели, и он хриплым голосом выдавил из себя:

— У меня свое дело... Жить можно спокойно, не утруждая себя... Но... Проклятая женщина! — внезапно вырвалось у него.

— О ком ты? — с замиранием сердца спросил я.

Он, глянув на меня, процедил сквозь зубы:

— А-а, не стоит о ней говорить... Жил я, не тужил, старательно гнал от себя прошлое... Но... Вот уже второй год, как я потерял покой. Каждую ночь стал сниться аул. Да и днем в самый неподходящий момент настигал меня Хохкау... Маялся, маялся и решил: отправлюсь домой. Мэри — жена моя — стала отговаривать меня, напоминать, что грозит мне на родине... Случаем, ты не собираешься арестовать меня? — искоса посмотрел на меня Таймураз и, не дождавшись ответа, продолжил: — Теперь не страшно. Главное, что я увидел Хохкау. Жаль, Мэри отказалась ехать со мной. И Пита не отдала.

— Пита?!

— Это сын мой.

— Так ты оставил жену и сына?! — ужаснулся я. — Опять?!

Он тяжело посмотрел на меня, растягивая слова, отчеканил:

— Я не мог больше... Или ехать сюда, или прыгнуть вниз головой с крыши высокого здания... Ясно, какой был выбор у меня?..

Я вспомнил, как почти такими же словами он тридцать три года назад объяснял мне, почему решил бросить в горах Зарему и покинуть Хохкау, и жестко произнес:

— Опять ты только о себе думаешь...

— И чего я тебе втолковываю, что к чему?!— тоскливо спросил он сам себя и надолго умолк. — Хочешь услышать, что произошло со мной, как ты покинул меня? — внезапно спросил Таймураз.

Я ПОКИНУЛ ЕГО? Разве я с риском для жизни не вернулся на ферму Роллинса, не уговаривал Таймураза отправиться со мной?!

— Когда ты, Мурат, бросил меня, совсем худо мне стало, — признался он, и из него хлынули, будто бурные воды Ардона, слова исповеди...

— Нет, виноват не Роллинс. Он не изменил своего отношения ко мне, всячески показывал другим, что поощряет мою сноровку и смекалку, приходил в восторг от моего умения покорять мустангов. И зарабатывал я неплохо. Работники Роллинса мне завидовали, относились с почтением, как к счастливчику... А мне было не по себе. С годами все сильнее не хватало участия и теплого отношения окружающих. Пока был рядом ты, Мурат, всегда готовый прийти мне на помощь, на душе у меня было спокойно. Простившись с тобой, я стал одинок, совершенно одинок. Как-то мне пришла в голову невероятная догадка: ты, Мурат, душой на Зарему похож: так же, как она, ты радовался жизни, так же был отзывчив... Мне же это чувство незнакомо.

Видел бы ты, племянник, его глаза, когда я ему сказал, что он въедет в Хохкау только через мой труп. Таймураз никак не мог понять, что дороги в аул ему нет. Он сам избрал свою судьбу, по своей прихоти сломал жизнь Зареме, — и теперь воскресать, чтоб окончательно погубить ее, я ему не позволю. Он не желал внимать разуму, готов был вступить в поединок со мной, рука его уже легла на рукоятку кинжала... Но когда он увидел, что я потянулся к своему кинжалу, вот тогда что-то дрогнуло в нем... И он молча выслушал мой рассказ о том, как погибли Батырбек и Агуз, как сложились судьбы его других братьев и какими карами грозит всем им его неожиданное — из-за границы! — появление в Осетии...

— И прижаться к груди матери меня не пустишь? — спросил он, гневно сверля меня взглядом.

— И Кябахан тебя уже не ждет, — безжалостно ответил я ему. — Для всех ты, Таймураз, давно умер. И твое воскрешение не радость, а горе всем несет. Поступи же по-мужски, не взмути родничок жизни...

Он весь поник, перестал быть похожим на самого себя и выдавил из себя, что все понял: Осетия очень изменилась, стала другой, и в ней ему места нет. И еще добавил, что был наивен, думая, что своим появлением доставит всем радость... Зная его порывистую натуру и боясь, что он передумает и нагрянет в Хохкау, я взялся сам проводить его и ночами пробирался вместе с ним до самой турецкой границы, где тот же самый курд, что помог ему обмануть пограничников, опять же за плату повел его обратно за кордон... Таймураз несколько раз оглянулся — и лучше бы я не видел его враз осунувшегося, растерянного лица...

Говоришь, жестоко я поступил? Может, и бессердечно, но... ТОЛЬКО ТАК И МОЖНО БЫЛО ПОСТУПИТЬ... Мертвый не должен тревожить дух живых... Представляю, что было бы с Заремой, узнай она правду, если даже я после встречи с Таймуразом потерял покой... Я вдруг понял, как зыбка моя надежда на будущее. Ежечасно, ежеминутно может всплыть истина, и как я буду выглядеть в глазах людей?! И главное — что подумает обо мне Зарема?!

Годы шли, а я как был, так и оставался бобылем. С удивлением замечал завистливые взгляды горцев, мечтавших о власти, как будто бы в ней и есть прелесть и смысл жизни, и не замечавших, какая это радость — постоянно быть в окружении шумливых детей, ошущать тепло любимой женщины... Я отдал бы печать председателя за день, проведенный с Заремой!

И еще одно соображение постоянно преследовало меня: Таймураз-то женился. Значит, теперь он уже не стоял между мной и Заремой. Выходит, я мог без оглядки на совесть стучаться к ней! Чего же я медлю? Чего?

В один из подобных приступов тоски я, рассердившись на себя, проклиная судьбу, решил: все, надо, положив конец колебаниям, выяснить намерения Заремы. Пусть ответит: так или иначе, но чтобы я узнал свое будущее... И я опять отправился в Ленинград...

***

... Дверь из комнаты Марии в коридор была настежь распахнута, и он увидел... Зарему, все такую же привлекательную, милую, хотя в ее облике и появилось что-то новое, незнакомое — солидность, что ли? Стоя у шипящего примуса и механически водя ложкой по дну кастрюли, она впилась глазами в раскрытую книгу, которую держала левой рукой... Сердце его учащенно забилось, кровь ударила в голову, он прислонился к стене, переводя дыхание...