Страница 81 из 100
— За это мерси. А что, извините, затрудню еще, в Париже слыхать насчет движения капитала? Беда наша, денег нет.
Жанен отвернулся. Подошел министр финансов Михайлов. Жанен с любопытством глядел на его красные, почему-то всегда грязные руки, прижимающие к животу портфель. Михайлов заговорил о предстоящей в ближайшие дни выставке золотого запаса, как известно, вывезенного чехословаками из Казани. Этим золотом козыряли во всех речах. Теперь, по мысли Михайлова, предполагалось показать со всей пышностью эти сокровища, чтобы решительно ударить по нервам союзников. Уорд был чрезвычайно заинтересован выставкой, они с Михайловым отошли к окну.
Публика переливалась из зала в банкетную. Военные, проходя мимо Колчака и Жанена, почтительно подтягивались. История с гимном всех, видимо, взбудоражила, как будто ждали, что должно произойти еще что-то более серьезное. Колчак и Жанен говорили вполголоса, но мне удалось уловить несколько знаменательных фраз:
Жанен:
— Итак, каковы же планы военного министерства?
Колчак:
— Планов, генерал, пока не существует. Планы есть, но директория страдает нерешительностью суждений.
Жанен:
— Перед отъездом из Парижа я беседовал с Пуанкаре. Он высказал ту мысль, что Россия с падением Керенского изжила демократические формы и назрел вопрос о единовластии.
Колчак, с живой заинтересованностью:
— Пуанкаре говорил о диктатуре?
Жанен:
— Адмирал, я передаю только пожелание истинного друга России. Историческая аналогия между сегодняшней Россией и Францией эпохи Наполеона напрашивается сама собой, но я затруднился бы сказать, кто назавтра у вас проснется Наполеоном.
Жанен очаровательно засмеялся. Ответив улыбкой, Колчак взял его под руку и, сделав несколько шагов по направлению к банкетной, сказал фразу, облетевшую потом все собрание:
— Да, вопрос о власти — это больной вопрос.
Из банкетной выскочил генерал Шерстобитов (неизвестно, когда, где и кем произведенный в генералы), — лихой мужчина с жандармскими подусниками, с бутоньеркой, надушенный карилепсисом, неизменный распорядитель ужинами и танцами в Омске.
— Дорогие гости, — отчаянным голосом завопил он, — господа офицеры! Чем бог послал... По-русскому — хлеба-соли... А ла фуршет... Прошу... Силь ву пле... Умоляю!
Минут за пять до второго разразившегося скандала я встретил Магдалину. Она опоздала (портниха задержала платье) и теперь, очень возбужденная и запыхавшаяся, разыскивала меня в толпе. Я спросил об Уорде, она взяла меня под руку:
— Да, да... Я решилась... Жалованье он будет платить в английских фунтах? Чудно... А вдруг он найдет, что я ужасно говорю по-английски?
— Он ничего не найдет... Во-первых, вы красивы, во-вторых, — единственная женщина в Омске, знающая три языка...
Уорд продолжал еще у окна разговаривать с Михайловым. Около них стоял Франк (адъютант Уорда). Франк был послан сибирским правительством во Владивосток встретить полковника Уорда, когда тот после неудачных операций со своим Мидльсекским батальоном против красных (на участке озера Ханки) получил приказ Верховного военного совета в Париже — направиться в Омск, куда Уорд вместе с Франком и прибыли 18 октября, несколькими днями позже Колчака. Франк с восторгом рассказывал об этом путешествии: начиная от Иркутска, сплошь гремели банкеты в честь войск английского короля. Англичане, сами гордые англичане, пришли нас спасать, — это не то что сволочь япошки, набившиеся здесь, как клопы, во все щели...
Я подвел Магдалину к Уорду. Франк хмуро и пристально глядел на нее.
— Сэр Джон Уорд, — сказал он, — я давно хотел просить у вас разрешения представить мою жену.
Уорд соскочил с подоконника, вытянулся, поджал губы. Он сразу, видимо, оценил красоту Магдалины. Нагнулся над ней, как журавль в колодезь:
— Я счастлив. С вашим мужем мы уже большие друзья, леди. (В этом некстати брошенном «леди» было больше фамильярности, чем уважения.)
Магдалина очаровательно порозовела, ответила, что не смеет надеяться быть его другом, но «когда в этом ужасном Омске видишь англичанина — кажется, не все еще в жизни потеряно»...
— Леди, перед красивой женщиной открыт весь мир...
Надлежащее впечатление было произведено. Я сказал Уорду, что исполнил его просьбу и нашел ему секретаря, знающего три языка. Поняв наконец, что этот секретарь — Магдалина, Уорд пришел в неподдельный восторг. Он заговорил о Лондоне, о Париже, о русских женщинах и сибирской зиме, даже о Льве Толстом... Предложил Магдалине руку, и они последовали в банкетную.
Франк задержал меня.
— Слушай, — сказал он, потирая висок, — Уорд на чем свет ругает Жанена. Не дать бы маху насчет ориентировки.
— Вздор! — ответил я. — Англичане и французы по-разному представляют будущее России, только и всего.
— Ну да, Уорд демократ, а Жанен...
— Не валяй дурака! Какая там к черту демократия! А что касается ориентировки — дело вкуса, — под каким соусом нравится, чтобы тебя слопали.
Франк захохотал. Кокаин разлагает остатки его мозгов.
Скандал, которого все с нетерпением ждали, произошел после горячей закуски. Есаул из отряда Красильникова, опорожнивший нарзанную бутылку голого спирта, воодушевился, оттолкнул стул и провозгласил тост за великого князя Николая Николаевича. Музыканты грянули Преображенский марш. За столом началось неистовое возбуждение, даже Жанен несколько растерялся, стоя с бокалом в руке и с улыбкой оглядывая собрание. Некоторые лица, в том числе Савватий Миронович Холодных и все красильниковские офицеры, так неистово орали «ура», что членам директории — Авксентьеву и Зензинову — оставалось только с большим моральным уроном покинуть банкет. Выскочив в вестибюль, Авксентьев накинулся на атамана Красильникова:
— Позвольте вам заметить, ваши офицеры ведут себя недопустимо!
На это атаман с хохотом ответил главе правительства:
— Так точно, ребята веселые.
Всегда уравновешенный чистенький Зензинов неожиданно накинулся на атамана:
— Прежде всего ваша обязанность охранять власть! Мы власть! Мы требуем!
Авксентьев, теряя равновесие:
— Я требую, как глава правительства, я требую представить мне список всех нарушителей революционной дисциплины!
Атаман отступил на шаг, руки полезли в бока, нос вздернут, рот до ушей, — знал ведь, подлец, что в эту минуту, внезапно наступившую минуту, нужно произнести историческую фразу. И сказал со зловещим подвыванием:
— Прикажете и вас туда включить в первую голову?
Опять пауза. В дверях банкетной толпа. Любопытство до границы истерики.
Авксентьев металлическим голосом:
— Вы будете объявлены вне закона!
Красильников еще наглее:
— А вы вне банкета!
В это время Колчак появляется в дверях и, заложив руки за спину, спокойно наблюдает за падением престижа правительства.
— Господин военный министр, — с бешенством говорит ему Авксентьев, — предлагаю вам вместе с нами покинуть банкет.
Колчак спокойно:
— Это что, приказание?
— Да, это приказание!
Колчак секунду думает, пожимает плечом, поворачивается и уходит назад в банкетную. Красильников с хохотом:
— Лихо!
Авксентьев в спину Колчаку:
— Вы больше не министр!
Он и Зензинов покидают банкет. Оркестр играет вальс «На сопках Маньчжурии».
Когда я возвращался домой, в стороне вокзала догорало огромное зарево. Из-за Иртыша редкие выстрелы. На улице тьма. Извозчик говорит, что горят вагоны с хлебом:
— Народу жрать нечего, а они хлеб жгут.
— А кто они-то? — спрашиваю.
Извозчик отвечает:
— Известно кто: поставщики. Первое — Савватий Мироныч Холодных. У них все заштраховано, а потом разбирай, что в вагонах-то было.
Мне пришлось стучать. Испуганная хозяйка торопливо открыла дверь и шепотом:
— Казак был с бумагой.
Казаки навели такую жуть на обывателей, что уж если приходил казак, да еще с бумагой, — жди несчастье. Причитывая шепотом, хозяйка побежала вперед и вздула свет в моей комнате. На диване в жару спал Закржевский. Пакет, принесенный казаком, был от Михайловского Общества охоты и рыболовства.