Поединок. Выпуск 8

— Есть, — сказал Степан и вынул из кармана браунинг.

— А у тебя? — старик цепко посматривал на Клешкова.

Санька поглядел на Степана.

— Покажь, — сказал Степан.

Санька вынул и положил на стол свой наган.

— Дайкося, — врастяжку сказал старик и потянул к себе за стволы оба пистолета.

— Дормидоша, — ласково сказал он, — займись.

Клешков почувствовал, что он взмывает из-за стола, что неведомая страшная сила поднимает его все выше и выше. Он вскрикнул. Дормидонт отпустил его ворот, и он упал на корточки.

— Василь Петров, — сказал старикашка, прищуривая глаза, — а ну дуплет к штофу?

— Икра паюсная да сельдь.

— Красно говоришь. Какую материю купец любит?

— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден гипюр...

— Стой-стой, — со сверкающими глазами кричал Князев, — бостон в какую цену клал?

— Аршин — по десять, а то и по пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и не медля ни секунды отвечал Степан, — для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

— Хват! — восторженно закричал Князев, стукнув рукой по столу. Первеющий ты, брат Василь Петров, первеющий ты человек в торговле! — Он посидел, пошевелил губами, обернулся к безмолвной фигуре в углу и вдруг скосил глаза на Саньку.

— Доверяю я тебе, Василь Петров, — он снова хихикнул, — а вот малого-то свово ты, брат, видать, плохо знал.

— Знал, — сказал веско Степан, — не боись, купец, и тут мой товар без накладу.

— Оно без накладу-то — факт, ан переоценил ты его! Скажи-ка, Саня, старичок весело блеснул глазом на Клешкова, — ты к хозяину-то свому сам приблудился, ай как оно вышло?

— Освободил он меня, — сказал Клешков. Его вдруг залихорадило от веселья в маленьких глазках Князева, от молчаливого присутствия человека в бурке, от длиннопалой руки с длинным ногтем на мизинце, которой тот придерживал полу, от тяжелой близости дьякона за его спиной. — Шлепнуть меня хотели, — пояснил он, чувствуя, как пересохло горло, и облизывая губы, — ну, и тут Василь Петрович... Я ему, как родному отцу...

— Ан и врешь, парнишка, — вскочил и подбежал, обогнув стол, вплотную к Саньке старик, — врешь все, милой! Комиссары тебя подослали, комиссары красненькие! Большевички-коммунисты!

Санька дернулся, но сзади на плечо упала чугунная рука, и голос дьякона предупредил:

— Стой смиренно!

— Какие комиссары! — воскликнул Санька, озлобляясь. Он сам понимал, что его сейчас может выручить только злоба. — Я этих комиссаров своими бы руками! Они меня под трибунал подвели.

— Занапрасно, Аристарх Григорьев, мальчонку теребишь, — сказал со своего места Степан, — ни в чем он не виновный. Что служить к большевикам пошел — за то я его хулю, да все по молодости, жрать-то надо! А малый он вполне нам сочувственный. Я его мысли наскрозь вижу.

— Наскрозь? — отскочив от Клешкова, сощурился Князев, — ой ли, Василь Петров, а про комсомол его знал, а?

— Так что — комсомол! — сказал Клешков. — Это я сам могу сказать.

— Говори! — поощрил Князев.

— Я в восемнадцатом году на электростанции работал...

— Рабочий! — уличающе поднял палец Князев.

— Да какой он рабочий, когда торговые все в роду, — перебил Степан, он же мой двоюродный племяш! Рабочий! Времена-то какие были! Тут хоть кто рабочим станет!

— Значит, комсомол? — спросил Князев, торжествующе усмехаясь. — Так, толкуй, кайся.

— Немцы в Харькове были, — пояснил Клешков, — а там ребята против них поднялись. Я и пристал к ним.

— Та-ак, — протянул Князев, — пристал, говоришь? А отстал ли?

— А на кой они мне, — сказал Клешков, — думаешь, дядя Аристарх, приятно было? Я и при обысках бывал. Все больших людей, солидных, обыскивали. Доведись так-то отцу бы не разориться да не помереть, и его б туда же, в чеку...

— Спас Харитошу господь, убрал его с грешной землицы, чтоб не лицезреть погибель нашу, — горестно вздохнул Степан.

Клешков похолодел. Если они сунутся в какие-нибудь его документы, то там черным по белому: Александр Савельевич... А Степан про отца Харитоша!

Но Князев вдруг нахмурился, отошел и сел на свое место. Туда же после его знака прошел и дьякон.

— Ладно, — сказал Князев, — на том и порешим. Есть у нас к вам дело, да только дюже оно деликатное. Потому так договоримся. Один делать его будет, другой у нас останется — на всякий случай. Согласны, голуби? Но скоро сказка сказывается, а дело-то, оно совсем нескорое.

 

Всю ночь шел дождь. Утром дорогу развезло так, что пройти было трудно. Гуляев направился к исполкому, где хотел отыскать Бубнича.

Длинные захламленные коридоры были пусты и темны. На втором этаже у предисполкома Куценко шло заседание. За машинкой мучился вооруженный боец, утирая пот со лба и через час по чайной ложке отстукивая буквы. На стареньком диване, ладонями обхватив колени, сидела девчонка в кожанке и платке. Крепкие ноги ее в кирзовых сапогах непрерывно двигались, то поджимаясь, то притоптывая. Это была Верка Костышева — комсомольский секретарь маслозавода.

— Здорово, Вер, — подсел к ней Гуляев, — не знаешь, Бубнич здесь?

— Все здесь, — не глядя на него, ответила Костышева. Она не любила Гуляева, и необъяснимая эта нелюбовь странным образом привлекала его к ней.

— Я у тебя хотел вот что спросить, — сказал он, разматывая шарф и растирая уши, — ты не помнишь, когда вы с Куценко осматривали склад потребкооперации, там посторонних не было?

Бубнич просил его на время оставить дело об ограблении складов потребкооперации и заниматься только поджогом полуэктовских лабазов. Но сейчас было время, а Костышеву он в милицию не вызывал, зная, как ее самолюбие будет задето допросом, поэтому он и воспользовался случаем расспросить ее между делом.

— Я бы всех этих ворюг в уездном торге вывела за Капустников овраг — и в расход! — Верка зло сузила глаза. — Сволочи, сами небось и склад ограбили, и сторожа угробили.

— Ворюги-то они ворюги, да как это доказать?

— Это таким тетеревам, как наша милиция, надо доказывать. А мне и так все ясно. Захожу раз к Ваньке Панфилову. Вся семья с чаем сахар трескает. «Откуда, — говорю, — сахар?»

Гуляев весь напрягся:

— Сказал?

— Мне не скажи, я б его враз на ячейку поволокла. Да мы и так потом его обсуждали.

— Сказал он, где сахар добыл? — нетерпеливо потряс ее за локоть Гуляев.

— Ты руки оставь! — жестко стрельнула в него Верка серыми глазами. — Это дело комсомольское. А ты в ячейке состоишь?

— Верка, — сказал он, преодолевая свой гнев к этой безудержно категоричной девчонке, — ты прости, что я тебе сразу не объяснил. Мы следствие по этому делу проводим. Сахар, раз появился в городе, он только оттуда — из кооперативных складов. Позарез надо знать, как его добыл Панфилов.

Верка пристально взглянула на него и задумалась.

— Тут дело-то не простое, — сказала она, морща младенчески ясный лоб. — Ванька-то, он у нас телок. Добрый до всех. У Нюрки Власенко мальчонка заболел. Нюрка сама больная, еле ходит. Ванька — мастер ихний. Он мальчонку-то на руки, да и до больницы допер. Спасли мальчонку. Сам фершал мазью мазал. Вот за это Нюрка его сахаром наградила. Две головки дала. Говорит, он у ей от старого режима схоронен был.

Гуляев открыл было рот, чтоб попросить Верку свести его с Иваном Панфиловым, как грохнула дверь и в приемную вломилась толпа взлохмаченных и разъяренных женщин.

— Давай их сюда! — кричала рослая работница в размотавшемся платке. — Давай комиссаров!

— Хлеба! — истошно вопила худая маленькая женщина в подвязанных к ногам калошах. — Хлеба давай!

— Детишки не кормлены!

Шум стоял неистовый. Боец, сидевший за машинкой, оторопело вскочил. Двери распахнулись, и Бубнич с Куценко стали в них, спокойно глядя на бушевавшую толпу. Гуляев и Верка с двух сторон застыли у дверей, готовые прийти им на помощь.

— В чем дело, гражданки? — спросил Куценко. — Яка нужда вас привела сюда?