Поединок. Выпуск 8

— Так во-он что-о, — протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, — так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!

— Лабазы-то не мы пожгли, — досадливо поморщился Степан, — тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.

— Анчихристов! — бахнул молчавший до этого дьякон. — Бусурман! Верно говоришь, болезный!

— Нашел болезного, — захихикал старик, — он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?

— Не знаю, здоровьем не мерялся. — А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?

— Ищут, — сказал дьякон, как в бочку, — патрули ездют. По садам шарят.

— Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, — серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы. — Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?

— А чего, — сказал Степан, взглядывая на Князева, — ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.

— К Клещу-у? — с сомнением протянул старичок и захихикал. — Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?

— Как можно! — успокоил дьякон. — Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.

— Пождите, — сказал старик, сразу и жестко серьезнея, — а мы придем опосля, совет держать будем.

Они ушли.

Через полчаса дьякон принес ужин: миску вареного картофеля, два куска мяса, еще горячих, и полкруга домашнего хлеба.

— Бот и хлёбово, вот и питие, — сказал он, подставляя к принесенным им дарам жбан с квасом, — навались, работнички.

Он подождал, пока они выпили весь квас и доели все до крошки. Уходя, предупредил:

— Отселева — ни-ни! Большевички везде вас ищут, и мы на случай чего своих порасставили для стражи. Как бы они вас за чужих не приняли. Ждите.

— Не верят, — сказал Степан, когда дверь за дьяконом закрылась, попали куда надо, а действовать нельзя. Готовься к проверке.

На следующий день Гуляев вернулся домой поздно. Пока никаких новых сведений о пожаре собрать не удавалось. Жители ближних к складам домов хмуро помалкивали. Патрули подозрительных не встречали. Все в уездном отделе милиции нервничали. Кажется, нервничал и Бубнич, но это выражалось лишь в том, что он крепче и чаще растирал себе залысины и расчесывал могучие заросли на затылке. Во дворе, среди рядовых милиционеров, много толковали о побеге Клешкова. Кто жалел парня, кто клялся рассчитаться, и отмалчивался лишь один клешковский конвоир Васька Нарошный. Но Гуляеву он открылся.

— Оно, конечно, — сказал он, отведя клешковского друга в сторону, — что Санька пятки смазал, навроде подлость! Куда ему идтить? Одна дорожка к Клещу! А ить это — против своих. Но и то можно сказать: за что его к решке представили? За один-единый недогляд. Это с каждым могет быть. Потом, выяснив этот вопрос со всех точек зрения, он оглянулся и шепнул Гуляеву: — Я, брат, Саньке должник. У его в руках уж ружжо мое было, а я все за его чепляюсь. От страху больше. Он бы свободно штыком меня мог зарезать. Ан не стал. И тот, второй, хоть по черепушке врезал, а добивать не добил. Я ихнюю доброту помню. Коли когда Саньку встречу, ей-бо, не порешу. Душа у него человечья.

— Чудной ты, Васька, — сказал Гуляев, — это он просто шуму не хотел... А станет бандитом — нечего его и жалеть.

— Штыком — какой шум? — ответил Васька. — Не, это он по доброте, он завсегда такой был.

На этом разговор кончился, и Гуляев ушел домой, размышляя о странных свойствах человеческой натуры. Клешков теперь был ему враг, и ему не должно нравиться, что враг произвел даже при побеге большое впечатление на Васькину бесхитростную душу, и все-таки в глубине души ему было приятно, что Санька сохранил какие-то человеческие качества.

Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь. На стуле сидела Нина, а возле рундука стояли цветы.

— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, ожидающе поглядывая на него.

— Ничего, — ответил он, посидел молча, потом поднял голову.

— Нина Александровна, — сказал он. — Вы обманули меня. Я поверил, что в сундуке — единственные ваши запасы. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеба. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне напоминает взятку. Очень прошу вас, давайте вернемся к прежним отношениям.

Она встала. Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.

— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит... Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки. Расставив все это на полу, она очень медленно и тихо сказала: — Прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!

Он смотрел на концы своих сапог.

— Я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!.. — И убежала.

Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов:

— Не погуби, милостивец, не донеси на нас, грешных. Ведь порешат нас всех! Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты, подохнут голодной смертью — и все.

— Вам же оставили часть ваших запасов, — сказал Гуляев, — встаньте. Прошу вас об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!

Купец, пробормотав слова благодарности, с трудом вытолкал за дверь сундук, и слышно было, как он с грохотом сволакивает его вниз по ступенькам. Скоро все затихло.

Гуляеву стало вдвойне не по себе. Надо служить идее, как того требует революция. А он — мягкотелый интеллигент, вот он кто. Надо изживать в себе это.

Ночью они оба лежали на широких лавках в том же подполе. Дьякон ушел, недвусмысленно звякнув замком.

— Попали мы с вами, товарищ Степан, непонятно к кому, — шепнул Клешков.

— Запомни, — донесся к нему шепот Степана, — для тебя я Василий Петрович, что бы ни было — Василий Петрович! Или дядька Василий. Очень может быть, что повезло нам. На тех нарвались, на кого нужно было. Я, правда, по-другому обо всем этом думал, когда задумывал, но так лучше. Одно плохо, Санька. Не верят они нам. Убивать им нас — не с руки, должны они нас использовать. Но как? Вначале, конечно, наведут справки. В Сухове справки навести легко. Справки о тебе — что они дадут? Малый тихий. Почему, зачем в милиции оказался — кто ж знает? А вот что из комсы ты, узнают — это плохо. Узнают, как ты думаешь?

— Если у них агент среди наших есть — могут узнать.

— Тогда как будут спрашивать — не скрывай и сам.

— Ясно!

Проснулись они одновременно от громыханья замка. Вошли, освещая путь свечой, трое. Один, закутанный до самых глаз буркой, в нахлобученной до переносья папахе, остался в углу у входа. Князев с дьяконом прошли к столу, уселись там на лавке и стали прилаживать свечу, которая все время падала.

— Вставайте, ребятки, — сказал елейно Князев, установив наконец свечу, — все равно не спите, да и не время сейчас спать.

Степан сразу отбросил кожух, сел, поскреб в волосах, ткнул Клешкова:

— Малый, кончай дрыхнуть, хозяева идут.

Клешков вскочил, проморгался и поклонился сидящим.

— Почитает старших-то, почитает, — сказал, хихикая, Князев, — сразу видать, что у купца обучался. Видать.

Степан, перекрестясь на угол, где неслышно таился закутанный в бурку, почти невидный в темноте третий, прошел и сел на лавку рядом с дьяконом.

— Скамью-то поднеси, малый! — приказал Князев. — А ты, Василь Петров, ты с им насупротив садись. Разговор у нас к вам.

Клешков подтащил к столу и поставил лавку, на которой спал. Степан и он сели против хозяев.

— Дормидоша, займись! — прогундосил Князев. Дьякон грузно вылез из-за стола и ушел куда-то за спины Клешкова и Степана. — Так вот, соколики, страннички вы милые, — запел старик, шмыгая носом и посмеиваясь, словно радуясь чему-то, — вот решили мы тут, значит, полюбопытствовать, кто ж вы такие будете. И узнали кой-чего... Оружие-то есть?